ЭКСКУРС I Одиссеи или миф и просвещение 7 глава

²² Согласно Виламовицу циклопы являются "настоящими животными" (Glaube der Hellenen. Band I, S.14)

²³ Одиссея. ГХ, 106.

24 Там же, 107-111.

²⁵ Там же. 113-115.

==87

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

ного весь его клан, несмотря на все их неуважение друг к другу, сбегается ему на помощь, и только трюк с именем Одиссея удерживает глупцов от того, чтобы оказать содействие себе подобному .²⁶ Глупость и беззаконие выявляются тут в качестве тождественного определения: когда Гомер называет циклопа "без закона мыслящим чудовищем ",²⁷ то это означает не просто то, что его мышлению чуждо уважение к законам благонравия, но также и то, что само его мышление является беззаконным, несистематичным, рапсодическим постольку, поскольку он оказывается неспособным решить ту простую для буржуазного ума задачу, что его незваные гости могут ускользнуть из пещеры под брюхом овец, а не оседлав их, и не замечает софистической двусмысленности ложного имени Одиссея. Полифем, доверяющий могуществу бессмертных, тем не менее является людоедом, и этому соответствует то, что, несмотря на все его доверие к богам, он отказывает им в почтении: "Видно, что ты издалека иль вовсе безумен, пришелец," - а более поздние времена глупца от чужака отличали уже менее добросовестно и незнание обычая, равно как и всякую неосведомленность непосредственно клеймили в качестве глупости - "Если мог вздумать, что я побоюсь иль уважу бессмертных. / Нам, циклопам, нет нужды ни в боге Зевсе, ни в прочих / Ваших блаженных богах; мы породой их всех знаменитей ;"²⁸. "Знаменитей!" - иронизирует повествующий Одиссей. В виду же, пожалуй, имелось: древнее; власть солярной системы признается, но примерно таким же образом, каким феодал признает власть бюргерского богатства, в то же время втайне чувствуя себя более благородным и совершенно не осознавая того, что та несправедливость, которая была учинена над ним, одного пошиба с несправедливостью, выразителем интересов которой он является сам. Ближайшее божество, морской бог Посейдон, отец Полифема и враг Одиссея, древнее универсального, дистанцированного божества небес Зевса, и как бы на плечи субъекта перекладывается теперь вековая распря между народ-

²⁶ Ср. там же, 403 и ел. стр.

²⁷ Там же, 428.

²⁸ Там же, 273-276.

==88

Маш ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО

ной религией стихий и логоцентричной религией закона. Но живущий без закона Полифем - это не просто злодей, в которого его превращают табу цивилизации, выставляющие его этаким великаном-Голиафом в сказочном мире просвещенного детства. В той убогой области, в которой его самосохранение стало упорядоченным и приобрело характер привычки, он не испытывает недостатка в умиротворении. Когда он подкладывает сосунков своих овец и коз им под вымя, то здесь практическое действие включает в себя и заботу о самих тварях, а знаменитая речь ослепленного, обращенная к барану-вожаку стада, которого он называет своим другом и спрашивает, почему он на этот раз покидает пещеру последним и не опечалило ли его несчастье, постигшее его хозяина, трогает с такой силой, которая вновь достигается лишь в высочайшем месте "Одиссеи", в сцене узнавания вернувшегося домой старой собакой Аргусом - и это даже несмотря на ту отвратительную грубость, которой заканчивается эта речь. Поведение великана еще не объективировалось в характер. На обращенную к нему мольбу Одиссея он отвечает не просто вспышкой дикой ненависти, но всего лишь отказом подчиниться тому закону, которым он еще не вполне охвачен; он не желает пощадить Одиссея и его спутников: "поступлю я, как мне самому то угодно "²⁹, и действительно ли он, как то утверждает повествующий Одиссей, говорит это лукавя, остается открытым вопросом. Хвастливо-восторженно, как и всякий охмелевший, обещает он одарить Одиссея, гостя, подарками ³⁰, и лишь то, что Одиссей представляется как Никто, наводит его на злую мысль возместить себе сделанный гостю подарок, съев предводителя последним - вероятно потому, что он назвал себя Никто и в силу этого не считается существующим слабым в остроумии циклопом .³¹ Физическая жестокость этого сверхсилача обусловлена его всякий раз переменчивой доверчивостью. Поэтому выполнение положений мифологического устава всегда становится беспра-

²⁹ Там же. 278.

³⁰ Ср. там же, 355 и ел. стр.

31 "Столь частая нелепость этого слабоумного наконец предстает в свете мертворожденного юмора". (Klages. Op. cit. S.1469).

==89

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

вием по отношению к осужденному, бесправием даже по отношению к законы учреждающему природному насилию. Полифем и все иные чудовища, которых вокруг пальца обводит Одиссей, являются прототипами прогрессирующе глупого черта христианской эпохи вплоть до Шейлока и Мефистофеля. Глупость великана, субстанция его варварской жестокости до тех пор, пока у него все идет хорошо, олицетворяет собой нечто лучшее, лишь только ее ниспровергнет кто-то, должно быть, лучше соображающий. Одиссей втирается в доверие к Полифему и, тем самым, к представляемому им праву на человеческую плоть как добычу в полном соответствии с той схемой хитрости, которой, посредством соблюдения устава, последний в корне подрывается: "Выпей, циклоп, золотого вина, человечьим насытясь / Мясом; узнаешь, какой драгоценный напиток на нашем / Был корабле ;"³² - рекомендует культуртрегер.

Отождествление рацио с его противоположностью, состоянием сознания, в котором еще не выкристаллизовалось никакой идентичности - его репрезентирует остолоп-великан - находит свое завершение, однако, в хитрости с именем. Она является составной частью широко распространенного фольклора. В древнегреческом здесь налицо игра слов; в слове, о котором идет речь, расходятся врозь имя - Одиссей - и интенция - никто. Слуху современного человека слова "Odysseus" и "Udeis" все еще кажутся сходными, и вполне можно себе представить, что в одном из тех диалектов, на которых из поколения в поколение передавалась история возвращения на родную Итаку, имя островного владыки действительно звучало одинаково со словом "никто". Расчет, что после всего случившегося на вопрос своей родни о виновнике Полифем ответит: "Никто" и, таким образом, поможет сокрытию поступка, а виновнику - избежать преследования, производит впечатление слишком тонкой рационалистической оболочки. На самом же деле тут субъект Одиссей отрекается от собственной идентичности, делающей его субъектом, и сохраняет себе жизнь посредством мимикрии аморфному. Он называет себя Никто потому, что Полифем не является самостью, а

" Одиссея. IX, 347-349.

К оглавлению

==90

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

смешение имени и вещи лишает обманутого варвара возможности выскользнуть из западни: его зов в качестве призыва к возмездию остается магически связанным с именем того, кому он хочет отомстить, и именно это имя обрекает призыв на бессилие. Ибо вводя в имя интенцию, Одиссей тем самым изымает его из магического круга. Его самоутверждение тут, как и в эпопее в целом, как и во всей цивилизации, является самоотречением. Тем самым самость попадает как раз в тот принудительный круг природных связей, которого, посредством уподобления, она стремится избежать. Тот, кто ради самого себя называет себя никем и манипулирует уподоблением природному состоянию как средством господства над природой, становится жертвой Гюбрис. Хитроумный Одиссей не может поступить иначе: спасаясь бегством, все еще находясь в пределах досягаемости камнемечущих рук великана, он не только издевается над ним, но и открывает ему свое подлинное имя, равно как и свое происхождение, как если бы над ним, каждый раз только что как раз ускользнувшим, архаика все еще имела такую власть, что он, однажды назвавшись Никем, должен был бы бояться вновь стать никем, если только он не восстановит собственную идентичность, произнеся то магическое слово, которое как раз и заменила собой рациональная идентичность. Друзья пытаются удержать его от этой глупости - признаться в своем хитроумии, но им это не удается, и с большим трудом удается ему избежать каменных глыб, в то время как произнесение его имени, судя по всему, навлекает на него гнев Посейдона, которого едва ли можно представить себе всеведущим. Хитрость, состоящая в том, что умный надевает на себя личину глупца, оборачивается глупостью, лишь только он срывает с себя эту личину. Такова диалектика словоохотливости. Со времен античности вплоть до фашизма Гомера упрекали в болтовне, в болтливости как его героев, так и самого сказителя. Тем не менее по сравнению со спартанцами как былых времен, так и современности иониец пророчески выказал свое превосходство тем, что изобразил тот рок, который навлекает на хитреца, человека средства его речь. Речь, способная обмануть физическое насилие, не в состоянии сдержать самое себя. Как пародия сопровождает ее поток сознания, само мышление: чья непоколебимая автономия приобретает

==91

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

элемент шутовства - нечто маниакальное - как только, посредством речи, вступает она в реальность, как если бы мышление и реальность были одного имени, в то время как ведь первое именно благодаря дистанции обладает властью над последней. Но эта дистанция в то же время является и страданием. Поэтому умный - вопреки пословице - всегда обуреваем искушением сказать слишком много. Им объективно руководит страх того, что если только он не будет беспрестанно отстаивать неустойчивое преимущество слова над насилием, последним он может быть вновь лишен этого преимущества. Ибо слову известно, что оно слабее обманутой им природы. Избыточное говорение позволяет высветить насилие и несправедливость в качестве первопринципа и побуждает того, кому следует бояться, именно к испуганным действиям. Мифическая принудительность слова, присущая архаической эпохе, увековечивается тем несчастьем, которое навлекает на самое себя слово про-. свещенное. Удеис, вынужденный признать себя Одиссеем, уже несет на себе черты того еврея, который даже под страхом смерти все еще кичится своим превосходством, ведущим происхождение от страха перед смертью, и месть человеку средства присуща не только концу буржуазного общества, а уже его началу в качестве той негативной утопии, к которой все вновь и вновь устремляется всякое насилие.

По сравнению с рассказом о бегстве из мифа как спасении от варварства людоеда, волшебная история о Кирке вновь отсылает к собственно магической стадии. Магия дезинтегрирует самость, которая вновь становится ее добычей и тем самым отбрасывается на более древний биологический уровень. Насилие осуществляемого ею распада вновь является насилием забвения. Твердым порядком времени захватывает оно твердую волю субъекта, ориентирующегося на этот порядок. Кирке соблазняет мужчин поддаться инстинкту, и с давних пор звериное обличье соблазненных связывается с этим ее деянием, а сама Кирке становится прототипом гетеры, каковой мотив наилучшим образом выражен, пожалуй, строфами Гермеса, приписывающими ей эротическую инициативу как нечто само собой разумеющееся: "в испуге / Станет на ложе с собою тебя призывать чародейка - / Ты не подумай

==92

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

отречься от ложа богини "³³. Сигнатурой Кирке является двусмысленность, ибо в своих действиях она по очереди выступает то погубительницей, то спасительницей; двусмысленность задается уже самой ее родословной: она - дочь Гелиоса и внучка Океана .³⁴ Нераздельны в ней стихии огня и воды, и именно эта нераздельность, являющаяся противоположностью примата одного определенного природного аспекта - будь то материнского, будь то патриархального, - составляет сущность промискуитета, гетерического, все еще просвечивающего во взгляде девки, этом влажном отблеске созвездий .³⁵ Гетера дарует счастье и разрушает автономию осчастливленного, именно в этом ее двусмысленность. Но она не обязательно уничтожает его: ею сохраняется более древняя форма жизни .³⁶ Подобно лотофагам Кирке не причиняет своим гостям ничего смертоносного, и даже те, кто становятся дикими зверьми, миролюбивы: "Около доматолпилися горные львы и лесные / Волки: питьем очарованным их укротила Цирцея. / Вместо того чтоб напасть на пришельцев, они подбежали / К ним миролюбно и, их окруживши, махали хвостами. / Как к своему господину, хвостами махая, собаки / Ластятся - им же всегда он приносит остатки обеда, - / Так остролапые львы и шершавые волки к пришельцам / Ластились ."³⁷ Заколдованные люди ведут себя подобно диким зверям, слушающим игру Орфея. Мифическое колдовство, жертвой которого они стали, возвращает в то же время и свободу подавленной в них природе. То, что отменяется рецидивом их грехопадения в миф, само есть миф. Подавление инстинкта, делающее их самостью и отделяющее их от животного, является интроверсией подавления, осуществляемого безнадежно замкнутым круговоротом природы, на что намекает, согласно более ранней трактовке, само имя Кирке. Зато насильственное волшебство, на-

³³ Там же, X, 296/7.

³⁴ Ср. там же, 138 и ел. стр. Ср. также F.C.Bauer. Symbolik und Mythologie. Stuttgart 1824, Band I, S.47.

³⁵ Ср. Baudelaire. Le vin du solitaire. Les fleurs du mal.

³⁶ Ср. J.A.K.Thomson. Studies in the Odyssey. Oxford 1914, S.153.

³⁷ Одиссея, X, 212-217.

==93

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

поминающее им об идеализированной праистории совместно со звероподобием, как, впрочем, и идиллия лотофагов, создает, сколько бы ни смущалось оно самого себя, видимость умиротворения. Но так как они однажды уже были людьми, цивилизаторная эпопея не способна изобразить с ними случившееся иначе, чем представив его в виде гибельного падения, и едва ли где-либо еще в гомеровском изложении можно заметить хотя бы след вожделения как такового. Оно погашается тем настойчивее, чем более цивилизованными являются сами его жертвы .³⁸ Спутники Одиссея превращаются не подобно предыдущим гостям в священные творения дикой природы, а - в нечистых домашних животных, в свиней. Возможно, к истории о Кирке примешалась память о хтоническом культе Деметры, в котором свинья была священным животным .³⁹ Но также возможно, что мысль о человекоподобной анатомии свиньи и ее наготе является мыслью, объясняющей этот мотив: как если бы ионийцы налагали на смешение с подобным такое же табу, которое сохраняется среди евреев. Наконец, можно подумать и о запрете на каннибализм, ибо, вполне как у Ювенала, вкус человеческого мяса снова и снова описывается тут как сходный со вкусом мяса свиньи. Как бы то ни было, впоследствии любая цивилизация предпочитала называть свиньями тех, чей инстинкт вспоминает об ином вожделении, нежели то, что санкционируется обществом во имя его собственных целей. Заколдовывание и расколдовывание в ходе превращения спутников Одиссея связано с травой и вином, опьянение и протрезвление - с обонянием, всегда более других подавляемым и вытесняемым чувством, наиболее близким как полу, так и памятованию об архаических временах .⁴⁰ Но образом свиньи счастье обоняния обезображено и превращено в грязное вынюхивание ⁴¹ того, чей нос находится на уровне земли, 38 Мюррей говорит о "сексуальной подчистке", которой подверглись гомеровские поэмы при редакции. (Ср. Op.cit. S.141 ff.)

³⁹ "Свиньи вообще являются жертвенными животными Деметры" (Wilamowitz-Moellendorf. Der Glaube der Hellenen. Band II, S.53.)

40 Ср. Freud. "Das Unbehagen in der Kultur". In: Gesanunelte Werke. Band XIV, Frankfurt am Main" 1968, S.459 Fussnote.

⁴¹ В одном из примечаний Виламовица неожиданным образом указывается

==94

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

того, кто отказывается от прямохождения. Все выглядит так, как если бы колдунья-гетера тем ритуалом, которым она подчиняет себе мужчин, снова повторяла ритуал, которому патриархальное общество вновь и вновь подчиняет самое себя. Подобно ей, склоняются под нажимом цивилизации женщины, прежде всего, к тому, чтобы усвоить цивилизаторный приговор, вынесенный женщине, и диффамировать секс. В споре Просвещения с мифом, следы которого хранит эпопея, могущественная искусительница в то же время оказывается и слабой, устаревшей, уязвимой, нуждающейся в эскорте закабаленных ею зверей .⁴² В качестве репрезентантки природы становится загадочным образом неотразимости ⁴³ и бессилия. Так отражается ею тщеславная женщина в буржуазном обществе ложь господства, которой примирение с природой замещается преодолением ее.

Брак является тем срединным путем общества, посредством которого оно мирится с этим: жена остается бессильной, между тем как власть достается ей лишь опосредованно, через мужа. Нечто от этого проглядывает в поражении гетерической богини "Одиссеи", в то время как развитой брак с Пенелопой, литературно более ранний, репрезентирует более позднюю ступень объективности патриархальных устоев. С вступлением Одиссея на Эю двусмысленность страсти и запрета, содержащаяся в отношении мужа к жене, приобретает уже форму охраняемого контрактом обмена. Тому предпосылкой является отказ, самоотречение. Одиссей устоял перед волшебством Кирке. Именно поэтому ему достается то, что ее чары лишь обманчиво обещали тем, кто не сумел устоять перед ней. Одиссей спит с ней. Но прежде того он заставляет ее поклясться величайшей клятвой блаженных, олимпийской

на связь между понятиями вынюхивания и noos'a, автономного разума: "Шви-цер вполне убедительно связывает noos с сопением и разнюхиванием." (Wilamowitz-Moellendorf. Die Heimkehr des Odysseus. S.191.) Правда, Виламо-вицем оспаривается то, что это этимологическое родство может иметь какие бы то ни было последствия для значения данного слова.

⁴² Ср. Одиссея. X, 434.

⁴³ Позднее это сознание неотразимости нашло свое выражение в культе Афродиты, "чьи чары не терпят отказа" (Wilamowitz-Moellendorff. Der Glaube der Hellenen. Band II, S.I 52.)

==95

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

клятвой. Клятва должна защитить мужчину от порчи, от мести за нарушение запрета на промискуитет и за его мужское господство, каковые в свою очередь, в качестве перманентного подавления инстинкта, все еще символически осуществляются самоизуродованием мужчины. Тому, кто устоял перед ней, господину, самости, кому из-за его непревращаемости Кирке бросает упрек: "Сердце железное бьется в груди у тебя ⁴⁴, готова покориться Кирке: "Вдвинь же в ножны медноострый свой меч и со мною / Ложе мое раздели: сочетавшись любовью на сладком / Ложе, друг другу доверчиво сердце свое мы откроем "⁴⁵. За то наслаждение, которое она дарует, она назначает цену, в соответствии с которой наслаждение пренебрежительно отвергается; последняя гетера на деле оказывается первым женским характером. При переходе от саги к истории она вносит решающий вклад в процесс формирования буржуазной холодности. Своим поведением она практикует запрет на любовь, который впоследствии осуществлялся тем решительнее, чем в больший обман должна была вводить любовь как идеология ненависть конкурента. В мире меновых отношений несправедлив тот, кто дает больше; но любящий всегда оказывается более любящим. И в то время как жертва, которую он приносит, прославляется, ревниво следится за тем, чтобы любящий не был избавлен от жертвы. Именно в самой своей любви любящий объявляется несправедливым и карается за это. Неспособность к господству над самим собой и другими, удостоверяемая его любовью, является достаточным основанием для того, чтобы отказать ему в исполненности. Вместе с воспроизводством общества расширяется воспроизводство одиночества. Даже в нежнейших разветвлениях чувства продолжает одерживать верх механицизм, до тех пор пока сама любовь, чтобы вообще суметь найти путь к другому, не понуждается к холодности настолько, что полностью разрушается как нечто осуществимое в действительности. - Сила Кирке, подчиняющей себе мужчин в качестве кабально от нее зависимых, переходит в ее кабальную зависимость по отношению к тому, кто, в качестве отказавше-

⁴⁴ Одиссея. X, 329.

⁴⁵ Там же, 333-335.

==96

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО

гося, своим непокорством заявил ей о неподчинении порабощению. То влияние на природу, которое поэт приписывает богине Кирке, съеживается до размеров жреческого прорицания и даже до мудрого провидения грядущих трудностей в области мореходства. Это продолжает свою жизнь в карикатурном образе женской мудрости. Ведь прорицания депотенцированной колдуньи о сиренах, Сцилле и Харибде в конечном итоге опять-таки идут на пользу лишь мужскому самосохранению.

Однако завесу над тем, сколь дорого обходится установление упорядоченных отношений между полами, лишь слегка приподымают те темные строфы, в которых описывается поведение друзей Одиссея, превращаемых Кирке обратно в людей по требованию ее, в соответствии с договором, повелителя. Сначала говорится: "Прежний свой вид возвратив, во мгновенье все стали моложе, / Силами крепче, красивей лицом и возвышенней станом ;"⁴⁶. Но будучи таким вот образом удостоверенными и утвержденными в их мужественности, они не счастливы: "потом зарыдали от скорби; их воплем / Дом огласился "⁴⁷. Так могла звучать самая древняя свадебная песнь, сопровождающая трапезу, которой празднуется рудиментарный брак, длящийся один год. Настоящий брак, брак с Пенелопой, имеет с ним гораздо больше общего, чем можно было бы предположить. Девка и супруга комплементарны друг другу как аспекты женского самоотчуждения в патриархальном мире: супруга выражает стремление к твердому порядку в жизни и имуществе, в то время как девка в качестве ее тайной союзницы в свою очередь подчиняет имущественным отношениям то, что оставляется вакантным имущественными правами супруги, и торгует похотью. Кирке, как и развратница Калипсо, подобно мифическим силам судьбы ⁴' и буржуазным домашним хозяйкам, выведены тут в качестве прилежных ткачих, в то время как Пенелопа, подобно девке, недоверчиво оценивает вернувшегося домой: не является ли он в действительности всего

⁴⁶ Там же, 395-396.

⁴⁷ Там же, 398-399.

⁴⁸ Ср. Bauer. Op.cit., Ibid. und S.49.

==97

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

лишь стариком-нищим или уж вовсе ищущим приключений божеством. Столь превозносимая сцена узнавания Одиссея конечно патрицианского сорта: "Долго в молчанье сидела она; в ней тревожилось сердце; / То, на него подымая глаза, убеждалась, что вправду / Он перед ней; то противное мыслила, в рубище жалком / Видя его "⁴⁹. У нее не возникает никакого спонтанного побуждения, она стремится всего лишь не совершить ошибки, что вряд ли позволительно под давлением тяготеющего над нею порядка. Юный Телемах, еще не вполне приноровившийся к своему будущему положению, раздражен этим, но все же чувствует себя уже достаточно мужчиной, чтобы поставить мать на место. Упрек в упрямстве и черствости, который он бросает ей, это именно тот же самый упрек, который ранее был сделан Одиссею Кирке. И если гетера всего лишь осваивает патриархальный миропорядок как свой собственный, то моногамная супруга не довольствуется этим и не успокоится до тех пор, пока не сравняется с самим мужским характером. Так достигают взаимопонимания замужние с женатыми. Содержанием испытания, которому она подвергает вернувшегося домой, является незыблемое местоположение супружеского ложа, устроенного супругом в юности на пне оливкового дерева, этого символа единства пола и имущественного владения. С умилительным лукавством заводит она об этом речь, как если бы это ложе могло быть передвинуто со своего места, и, "полон негодования", отвечает ей супруг обстоятельным рассказом о своей добротной любительско-ремесленной поделке: как у прототипичного бюргера у него, ловкача, имеется хобби. Оно состоит в воспроизведении того ремесленного труда, из которого в рамках дифференцированных отношений собственности он с необходимостью давным-давно был изъят. Он радуется этому труду, потому что свобода делать что-то для него излишне ненужное утверждает его в его праве распоряжаться теми, кто вынужден заниматься этим трудом под страхом смерти. По этому опознает его чуткая Пенелопа и льстит ему, воздавая хвалу его исключительному рассудку. Но к самой этой лести, в которой уже кроется что-то от насмешки, добавляются, пробиваясь во

⁴⁹ Одиссея. ХХШ, 93-96.

==98

Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО

внезапной цезуре, те слова, которыми причина страданий супругов отыскивается в зависти богов к тому счастью, которое гарантируется лишь браком, к "удостоверенной идее длительности "⁵⁰: "На скорбь осудили нас боги; / Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу / Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой / Старости ."⁵¹. Брак означает не просто вознаграждаемое упорядочивание проживаемого, но также и: солидарно, сообща противостоять смерти. Примирение в нем растет в обмен на подчинение, подобно тому, как до сих пор в истории гуманное всегда процветало лишь за счет варварского, тщательно скрываемого гуманностью. И если договор между супругами с большим трудом добивается уступок как раз только со стороны древнейшей вражды, то тогда мирно стареющие все же исчезают в образе Филимона и Бавкиды, подобно тому, как превращается в благотворный чад домашнего очага дым жертвенного алтаря. Вероятнее всего, брак относится к коренной породе мифа в основании цивилизации. Но его мифическая твердость и прочность возвышаются над мифом подобно тому, как возвышается над беспредельным морем маленькое островное царство.

Конечной станцией скитаний в собственном смысле слова никоим образом не являются убежища подобного рода. Таковой является станция Гадеса. Образы, которые созерцает наш искатель приключений в первой Nekyia, являются преимущественно теми матриархальными" образами, которые изгоняются религией света: вслед за матерью, в противоположность которой Одиссей принуждает себя к патриархальной целесообразной суровости ⁵³, древнейшие героини. Тем не менее образ матери бессилен, слеп и безгласен ⁵⁴, он - фантом, равно как и эпическое

⁵⁰ Goethe; Wilhelm Meisters Lehrjahre. Jubilaeumsausgabe. Stuttgart und Berlin, o.J., Band I, (6.Kapitel, S.70.

⁵¹ Одиссея, XXIII, 210-213.

⁵² Ср. Thomson. Op.cit., S.28.

53 "Я заплакал, печаль мне протиснула в душу; / Но и ее, сколь ни тяжко то было душе, не пустил я/К крови: мне не дал ответа еще прорицатель Тиресий." (Одиссея. XI, 87-89.)

54 "Матери милой я вижу отшедшую душу; близ крови / Тихо сидит неподвижная тень и как будто не смеет / Сыну в лицо поглядеть и завесть разговор с

==99

ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение

повествование в тех его моментах, в которых оно во имя образа отрекается от языка. Требуется жертвенная кровь живого воспоминания для того, чтобы наделить образ языком, при посредстве которого он, оставаясь все-таки тщетным и эфемерным, вырывает себя из мифической немоты. Лишь благодаря тому, что субъективность, познавая ничтожность образов, овладевает самой собой, она обретает, отчасти, ту надежду, которую напрасно обещают ей образы. Обетованная земля Одиссея - это не архаическое царство образов. Все эти образы как тени мира мертвых открывают в конечном итоге ему свою истинную сущность -то, что они являются видимостью. Он становится свободным от них после того, как однажды опознает их в качестве мертвых и с барским жестом сохраняющего самого себя отказывает им в той жертве, которую он отныне приносит только тем, кто предоставляет ему знание, полезное его жизни, в котором власть мифа утверждает себя уже только имагинативно, будучи пересаженной в дух. Царство мертвых, где собраны депотенцированные мифы, бесконечно отдалено от родины. Лишь в самой отдаленной дали коммуницирует оно с ней. Если следовать Кирхоффу в предположении, что посещение Одиссеем загробного мира относится к самому древнему, собственно былинному слою эпоса ⁵⁵, то этот древнейший его слой в то же время является тем, в котором - точно так же, как в предании о путешествиях в загробный мир Орфея и Геракла - по меньшей мере, одна черта самым решительным образом выходит за пределы мифа, как, например, представляющий собой центральную клетку всякой антимифологической мысли мотив взламывания врат ада, упразднения смерти. Этот антимифологизм содержится и в пророчестве Тиресия о возможном умиротворении Посейдона. Неся

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: