Сделай Сам Свою Работу на 5

В ДРЕМУЧИХ КОЗЕЛЬСКИХ ЛЕСАХ





 

Самым тяжелым оказалось вставать к утрене. Начиналась служба в два часа ночи, но будильник поднимал монахов за полчаса, в самый сладкий миг короткого сна, когда недоставало сил под­нять голову от плоской подушки. Однако в полусне, со слипающимися веками, будто заведенные механизмы, Брянчанинов и Чихачев спешили в храм. После утрени разрешалось поспать, но то был уже не сон, а короткое забытье до Часов, начинавшихся в шесть утра.

Завтрак, как и вся еда в Оптинском монастыре, был скуден и невкусен. В скоромные дни каша и картошка обильно поли­вались прогорклым подсолнечным маслом, от которого Брянчанинова сильно мучила изжога. Но масло не кончалось, какой-то купец пожертвовал его аж две бочки. Дмитрий терпел месяц. На просьбу о дозволении готовить им самим в келье, эконом отправил его к настоятелю. Архимандрит Моисей покачал головой, но разрешил. Выпрашивали крупу и картофель, ножом служил им топор. Варил похлебки Чихачев. Он очень старался, но получалось плохо. Так и жили молодые послушники впроголодь.

Послушания назначались им будто нарочно все время разные и самые неприятные: убирали навоз на большой монастырской ферме, в тележной мастерской помогали смазывать дегтем колеса, и хлебопекарне месили тесто, в сапожной мастерской готовили дратву, несколько дней ходили на покос. С работы возвращались безмерно усталые, с гудевшей спиной, ушибленными ногами и израненными руками. Сил не оставалось уже ни на что, но в шесть вечера начиналось келейное монашеское правило, необязательное для послушников, и все же Дмитрий заставлял себя прочитывать молитвы, каноны, акафист...



Отца Леонида он почти не видел. Невольно вспоминалась ему их жизнь в Площанской пустыни, что в орловской епархии. Там друзья два раза в неделю ходили и лес на заготовку дров да помогали на кухне. Пустынь была небольшая, времени доставало и на беседы с отцом Леонидом, и на чтение. Там Дмитрий написал первые свои духовные сочинения «Сад во время зимы» и «Древо зимою пред окнами кельи», опубликованные братом в петербург­ском журнале. Пришлось, однако, в мае 1829 года уйти вместе с отцом Леонидом, который не поладил с настоятелем. Оптина же оказалась большим монастырем, наполненным толпами богомольцев. Дмитрий с ужасом ловил себя на мыслях о напрасности своего отказа от мира. Бросил все ради молитвы и приближения к Богу, и получил ту же мирскую суету, но приправленную грязью и непомерной усталостью.



Иногда приходили сомнения и в самом отце Леониде. Старец поселился не в монастыре, а в соседней пустыни, огражденной от всего внешнего вековым дремучим лесом. В пустыни точно были мир и покой, благодать Божия, казалось, разлита в самом воздухе, только ступи за ограду. Дмитрий ходил к старцу на исповедь и открытие помыслов, и всякий раз тянуло его остаться. Просить сего он не решался, зная о неблагосклонности настоятеля и недоверчивости братии, а отец Леонид будто не понимал, как живёт его ученик.

Старец оказался очень странен. Дмитрий несколько раз видел, как отец Леонид принимал посетителей. Один приехавший объявил, что приехал просто «посмотреть» на старца, так отец Леонид поднялся во весь рост и стал поворачиваться перед ним: «Вот извольте, смотрите». Шутовство какое-то. Другой раз, едва пе­реступил порог приемной комнаты какой-то господин (а посещали Наголкина и простолюдины и дворяне), старец закричал: «Эка остолопина идет! Пришел, чтобы насквозь меня, грешного, уви­деть, а сам,

 

шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у святого причащения!» Пораженный барин аж затрясся и после каялся в своих грехах. Положим, тут оказалось явное прозрение,

но — тон, но — манера! Монашеское служение — это совсем не юродство!.. Святой Пахомий писал... и Антоний Великий указывал...



От постоянного недоедания и усталости Брянчанинов по вре­менам находился почти в бессознательном состоянии. Он не пом­нил, лето нынче или зима, где они и зачем, даже Иисусова молитва, вмененная старцем в обязательное и постоянное делание, усколь­зала из памяти... В сентябре Дмитрий свалился. Чихачев, будучи более крепкого сложения, за ним ухаживал, но в октябре сам сильно простудился. Дмитрий принудил себя встать и в полу­бредовом состоянии ходил на кухню за кипятком и кашею.

В один из октябрьских дней — Брянчанинов не знал числа — его окликнул знакомый голос:

— Дмитрий Александрович! Ваше благородие!

Поняв, что спрашивают его, Брянчанинов долго всматривался в чисто одетого мужика, пока тот не заговорил сам:

— Батюшки, да на кого ж вы похожи! Едва признал!.. Дмитрий Александрович, меня

папенька ваш прислал. Я — Силантий, ку­чер папенькин! Неужто забыли?.. Александр Семенович приказали передать, что маменька ваша тяжело больна и хочет вас видеть. Так что едемте домой! У меня бричка за воротами, Александр Семенович приказали лучшую тройку запрячь — вмиг домчу! По­едемте!.. Да, и друга вашего батюшка приказал тоже звать!

— Он болен.

— Вылечим!

Брянчанинов тупо смотрел на Силантия, не понимая, как этот мужик может вылечить друга Мишу. Домой... А где его дом?..

Силантий развернул прихваченный тулупчик и накинул на барина поверх рваненького подрясника. Брянчанинов медленно опустился на землю. От внезапного тепла его охватил озноб. В голове прояснялось. Домой... Он не бежит из монастыря — мать больна. Может быть, она умирает. Его долг увидеть ее... Надо сказать отцу Леониду... А вдруг не отпустит? Так останусь здесь...

Силантий опустился на корточки радом с барином и терпеливо ждал. Богомольцы с удивлением смотрели на молодого исхудалого послушника и чернобородого крепкого мужика с кнутом за го­ленищем, сидевших в молчании у стены квасоварни.

 

Вечером того же дня Брянчанинов и Чихачев, закутанные заботливым Силантием в тулупы, тряслись в бричке по дороге на Козельск. Серое небо моросило мелким дождичком. Дмитрий приподнялся и оглянулся. Вдали оставались вековые сосны, дубы, ели, липы, сквозь которые светила монастырская колокольня. Вот пропало за деревьями белое и золотое. Вот паром через Жиздру. Дорога побежала через луга, перелески... Прощай, Оптина!

Старец Леонид (в тайной схиме нареченный Львом) в тот вечер долго молился за раба Божия Дмитрия. Знал старец, что материнская болезнь окажется ложною, однако отпустил своего послушника, предвидя, что тому следует идти своим путем. Останься он в Оптиной — стал бы вторым Арсением Великим... но и так служение предстоит ему немалое.

 

 

Глава 9

ХОЛЕРА

 

Страшная болезнь надвигалась на Россию с юга летом 1830 года. Петербургские власти рассылали циркуляры губернаторам и градоначальникам, возлагая главную

 

надежду на создание карантинов. В Москве князь Дмитрий Владимирович Голицын особое внимание обращал на лекарей. Он распорядился увеличить количество коек в больницах и призвал студентов-медиков помочь в борьбе с болезнью. В августе разнеслась весть о первых смертельных исходах. Иные дворянские семейства, спохватившись, решились было отправиться в имения, но из города уже никого не выпускали. Москва притихла и ожидании беды.

 

В покоях московского митрополита на Троицком подворье в грозные дни ничего не переменилось, разве что были отменены его ежедневные приемы нуждающихся. Конец августа — начало сентября была самая ягодная, грибная и овощная пора, но теперь келейники владыки с осторожностью принимали привозимые припасы. Раньше посылали на Болото, и там торговцы сами предлагали лучшее, теперь же во всем виделась зараза, и решили положиться на привоз из Троицы, с монастырских огородов. Во дворе подворья жгли костры, крепко веря, что дым отгоняет заразу. Запах дыма и хлорки потеснил в доме привычные запахи ладана и навощенных полов.

Из Петербурга до Москвы донеслось сильное неудовольствие на слово владыки, произнесенное 18 сентября. Недоброжелатели Филарета углядели порицание и осуждение государя в следующем месте слова: «Царь Давид впал в искушение тщеславия, хотел показать силу своего царства... Явился пророк и по повелению Божию предложил Давиду на выбор одно из трех наказаний: войну, голод, мор...» Последующий призыв проповедника к общему покаянию, отказу от роскоши, чувственных желаний и су­етных забав ради делания добра — не замечался.

Горячий характером Николай вначале оскорбился, ему стало обидно, а потом раздражение на фрондирующего митрополита овладело им. Царский гнев было кому поддержать.

Верный своим дружеским чувствам к владыке, князь Алек­сандр Николаевич Голицын, получивший к тому времени почет­нейшее звание канцлера императорских и царских орденов, со­чувственно сообщал: «Получив от Вас копию с известной про­поведи Вашей, я немедленно ее прочел и поистине не только не смог найти в ней чего-либо предосудительного, но нашел ее на­зидательною, как и всегда нахожу Ваши слова; еще мое мнение я сказал и Государю. Потом Его Величество сам читал Ваше слово и возвратил князю Мещерскому, не сделав никаких заме­чаний.

Не принимайте к сердцу, Ваше Высокопреосвященство, что, может, есть люди, кои, не понимая, судят, а иные, врагом под­стрекаемые, не ведая, что ему служат орудием, действуют против царства Света».

Как бы то ни было, а очередное недовольство Зимнего сильно огорчало владыку, и ныло сердце, и по ночам сон не шел. Примеры преподобного Сергия, патриархов Алексия и Гермогена побуж­дали возвысить свой голос в трудную для отечества годину, сказать откровенное слово царю, но смеет ли он, один из многих архи­ереев, брать на себя столь ответственную ношу? Где та грань, которая отделяет убежденность в правоте своего мнения от са­монадеянности и гордыни? Пошли, Господи, нам, грешным, сми­рение, и да будет воля Твоя...

 

 

В один из ясных дней бабьего лета келейник вошел в покои владыки доложить о приходе духовной дочери митрополита Ека­терины Владимировны Новосильцевой. Митрополит в так назы­ваемой секретарской комнате полулежал на диване, закрыв глаза. Секретарь, читавший бумаги, замолк, выжидательно поглядывая на владыку.

— Новосильцева?..— переспросил владыка.— Скажи, что при­му. Подай только воды умыться.

Он умывался много раз в день, частию для свежести лица, частию для освежения глаз,

 

постоянно утомленных от чтения. От других лекарств отмахивался, полагаясь на свежую воду. Дома владыка ходил в черном полукафтанье, опоясанном белым кре­повым кушаком, который он умел запутывать, не делая узла. Широкие рукава были отстегнуты и отворочены.

Филарет вышел в спальню, надел коричневую рясу и, оправив ее, подошел к комоду. С детских лет привитая опрятность не ослабела, пятнышка терпеть не мог. Оглядев себя в зеркало, он расчесал гребнем волосы на голове и бороду.

В углу проходной комнаты между спальней и гостиной по­мещалось высокое трюмо, оставшееся от владыки Августина, но в него никогда не получалось заглянуть. Против двери из гостиной висела большая икона преподобного Сергия, и, когда его никто не видел, он крестился перед ней и совершал поклон, касаясь рукою пола. И всегда тянуло взглянуть на висевший неподалеку портрет митрополита Платона в рост в полном облачении.

Едва митрополит показался на пороге гостиной, Новосильцева поспешно встала.

— Простите меня, святый отче, что осмелилась обеспокоить вас... Филарет легким, но четким жестом осенил ее крестным зна­мением и сел в кресло.

— Слушаю вас, матушка, слушаю.

— Новое огорчение, владыко! Вчера получила письмо из Петербурга и всю ночь

проплакала... Вы помните, я наняла архитектора Ивана Карловича Шарлеманя. Он составил проект храма в память Володеньки моего, очень красивый план...— Она всхлипнула. Государь всё утвердил, но вдруг одно препятствие за дру­гим. То управа не хочет выделить участок у Выборгской заставы, а теперь Иван Карлович пишет, что невозможно нанять мужиков, подрядчики заламывают немыслимые цены. Он предлагает отло­жить постройку. Как быть?.. Нужно еще сто пятьдесят тысяч, и остаётся только продать липецкое имение....

Филарет перебирал четки, с участием смотря на гостью. После смерти единственного сына эта благочестивая и добрейшая жен­щина заметно постарела, хотя и ранее огорчений хватало. С мужем не была она счастлива, тот, пожив недолгое время вместе, завел себе привязанности на стороне, там и дети пошли. А у нее был только Володя, умница и красавец, которого она любила самозабвенно. Государь его ласкал, маменьки в обеих столицах мечтали выдать за него своих дочек, а ей все виделась какая-то вовсе не обыкновенная карьера, сказочная...

— Вы бы, Екатерина Владимировна, мне как-нибудь завезли план храма показать. А имение зачем продавать? Подождите.

— Ах, владыко!.. Тяжко жить, чувствуя себя убийцей сына! Сейчас холера — я жду, что умру, и я хочу умереть! Помолитесь, владыко, чтобы я скорее умерла!.. Потому и храм хочу строить безотлагательно...

Филарет подождал, пока Новосильцева выплачется, и мягко заговорил:

— Ежели вы почитаете себя виновною, то благодарите Бога, что Он оставил вас жить, дабы вы могли замаливать ваш грех и делами милосердия испросили упокоения душе своей и вашего сына. Желайте не скорее умереть, но просите Господа продлить вашу жизнь, чтоб иметь время молиться за сына и за себя... Верю, что скоро встанет прекрасный храм во имя Владимира равноапостольнаго, а пока — помогите, чем можете, московским боль­ницам... Сейчас время обеда, не останетесь ли?

Новосильцева уехала к себе, а митрополит в одиночестве сел за стол. Мелко нарезанная капуста с огурцами, заправлен­ные постным маслом, пескарная уха, вареная репа и тертая морковь составили его обед. Чувствуя слабость, он приказал сварить кофе.

Послеобеденный отдых владыки состоял в том, что он уса­живался в кабинете на диван, запрокинув голову на сложенные руки, а секретарь в течение часа читал ему газеты и книги. По­литика интересовала святителя, он следил за событиями в Европе, особенно его занимала политика Папы Римского.

 

Июльская революция уничтожила во Франции монархию Бурбонов и создала буржуазное королевство Луи-Филиппа. Не­ожиданно для всех папа Пий VIII признал Луи-Филиппа за­конным королем, за что получил полный контроль над фран­цузской церковью. Между тем восстание зрело и в самой Ита­лии, и Папа страшился его, проклиная карбонариев и франк­масонов. Видимо, Пий VIII полагался на защиту со стороны австрийского императора.

— «...Из Рима пишут, что Папа тяжело болен. Ходят слухи, что сменить его на ватиканском престоле может кардинал Капеллари...» — монотонно читал Святославский.

Газетные вести оставили его сегодня равнодушным, и он от­пустил Александра Петровича. Революции ужасны. Они суть бун­ты против царей земных и Царя Небесного. Помилуй нас, Господи, от сего рокового жребия...

Посещение Новосильцевой не шло из головы. Одна сейчас в огромном доме против Страстного монастыря. Ни миллионное состояние, ни участие родных и близких, ни заботы верных слуг и приживалок не могут заполнить ее жизнь, опустевшую после гибели сына... Пошли ей, Господи, утешение... Вот она, жизнь человеческая... Войны, болезни, катастрофы — как смириться с этим?

Рука потянулась к перу. Он набросал на бумаге несколько мыслей, которые москвичи

вскоре услышали в одной из пропо­ведей митрополита:

«Должно признаться, что не легко привыкнуть к мысли о невинном страдании. Против нее восстает... вся природа, как человеческая, так и прочих тварей Божиих... но та же самая при­рода возвещает, что страдание, даже и невиновное, неизбежно...

Всякое благо, всякая радость, всякое удовольствие в природе, более или менее дорогое, покупается страданием. Зерно должно расторгнуться и совсем погибнуть, чтобы родилось растение и плод... Во всех и самых благодетельных силах природы открыты источники страдания и разрушения. Солнце согревает, но и палит зноем; хлад укрепляет, но и убивает; вода орошает, но и потопляет; ветер освежает, но и наносит болезни; земля приносит человеку хлеб, но требует у него пота. Человек родится, живет и умирает также под законом страдания и еще более прочих тварей покорен сему закону...

Страдать не хочется, но страдать надобно!»

 

А злоба дня понуждала к делам практическим. Архимандриту Афанасию он написал, что не приедет на праздник преподобного Сергия 25 сентября. «...На случай открытия болезни в монастыре, чтобы удобнее подать больному пособие и охранить других от пушении с ним, заблаговременно иметь отдельную келью. Перестаньте ходить и пускать в ризницу без разбора. Что нужно для употребления, положите близко к передней палате, а во внут­ренние не ходите без крайней нужды, и то с предосторожностию, чтобы люди ходили здоровые и чистые от общения с больными... Я отложил путь в Петербург, почитая долгом в сомнительное время быть у своего места, чтобы умирать со своими».

Владыка учредил особые моления от бедствия, но важнейшее значение придавал общественной молитве. В назначенный им день состоялся общемосковский крестный ход.

Погода стояла мрачная. Из серых облаков, закрывших все небо, моросил дождь. Однако, когда по церквам пошел унылый тон, призывающий всех православных на молитву, в каждом приходе священники с крестом в руках, окруженные вынесенными образами и хоругвями, молились, преклонивши колена. Народ, рыдая, падал ниц на землю. После молебствия у церкви священ­ники обходили свой приход, кропя святой водой, а за ними шли всё возраставшие толпы народа.

При приближении к Кремлю священники одного прихода сходились с другими, толпы народа сливались, хоругви реяли над толпою. Только часть огромной процессии поместилась в Кремле, где московский архипастырь в окружении монашества преклонил колена, моля Бога об отвращении карающей десницы.

29 сентября в 11 утра в первопрестольную прибыл Николай Павлович, дабы

 

«поддержать упавший от страшного бедствия дух народа», как было объявлено в газетах. Государь был человек прямой и открытый. Вскоре после прибытия он объяснился с митрополитом. По словам Николая, естественною причиною его недовольства было опасение неверного толкования темной и лег­коверной толпой слов архипастыря, сомнений же в верности вла­дыки у него и возникнуть не могло.

5 октября, в день трех святителей московских, в Успенском соборе митрополит Филарет в присутствии государя говорил слово при продолжении молитв о избавлении от губительной болезни.

— И в праздник теперь не время торжествовать, потому что исполнилось над нами слово Господне: превращу праздники ваша в жалость....

И гнев, и милость, и наказание, и пощада, и грозное прещение против грехов наших, и долготерпеливое ожидание нашего по­каяния ежедневно и ежечасно пред очами нашими... Видите, что мера грехов наших полна, ибо начинается необычайное наказание. Но видите и то, что мера милосердия Божия неисчерпана...

Помыслим, братия, о важности для нас настоящего времени. Важно и всякое время, и нет времени, которым безопасно можно было пренебрегать, ибо во всякое время можно спастися или погибнуть. Но особенно и необыкновенно важно для нас сие время, когда Бог уже положил нас на весы правосудия Своего, так что одна пылинка, прибавленная к тяжести грехов наших, одна минута, не употребленная для облегчения сей тяжести, могут низринуть нас…

Много должно утешать и одобрять нас, братия, и то, что творит среди нас Помазанник Божий, благочестивейший государь наш. Он не причиною нашего бедствия, как некогда был первою причиною бедствия Иерусалима и Израиля Давид (хотя, конечно, по грехам и всего народа); однако с Давидовым самопожертво­ванием приемлет он участие в нашем бедствии...

В алтаре после причащения Николай Павлович поинтересо­вался:

— Владыко, по Москве чуть не каждый день ходят крестные ходы. Не опасно ли? Собираются массы народа, творят колено­преклоненно на сырой земле молитву. Мои лекари удивились.

— Ваше величество,— твердо отвечал митрополит.— Господь оправдал церковное действие по крайней мере против сего сом­нения. Число заболевающих после крестных ходов не больше, а несколько меньше, нежели в предшествующие дни.

— А что духовенство?

— Сто московских иереев поочередно ежедневно посещают московские больницы, принимают от больных исповедь и на­путствуют их Святыми Тайнами. И никто из священников, го­сударь, не заболел холерою! Вижу в том особый Промысел Божий.

Владыка не сказал, что людям, оказавшимся в крайней бед­ности от холеры, вдовам и сиротам он помогал из своих средств, потратив более тысячи рублей. Многие помогали. Из дворян — Голицыны, Шереметевы, Самарины, Пашковы, из купцов и мещан — Лепешкины, Аксеновы, Рыбниковы, десятки и сотни дру­гих вносили свою лепту.

Император уехал 7 октября, а болезнь все более распростра­нились. К середине октября, по сведениям из канцелярии генерал-губернатора, умирало в день 118 человек, по слухам — более тысячи. Все были под страхом смерти, невидно и неслышно ме­чущейся по городу.

Народом овладели страх и подозрительность. Недовольство вазывали карантины, не только затруднявшие подвоз припасов, но и прерывавшие обычные людские связи. В низах пошла молва, будто болезнь идет от отравы. Отравляют врачи. До погромов и убийств, как в Петербурге, не доходило, но в больницы простые люди идти боялись.

Увеселения прекратились сами собой. Закрылись театры и балаганы, исчезли бродячие цыгане с медведями и кукольники с петрушками. Но Москве ходил стишок: «Строгий наш митро­полит веселиться не велит». Имя Филарета было на устах многих, на

 

него смотрели, на него надеялись, ему верили.

Болезнь ослабла зимою 1831 года. Едва ли не последним умер мастер московской масонской ложи Головин, на могиле которого в Андроньевом монастыре собратья поставили громадный чугун­ный куб с позолоченным мальтийским крестом. 17 марта Филарет распорядился о совершении благодарственного молебна за из­бавление от бедствия.

В праздник Пасхи 19 апреля курьер из Петербурга привез митрополиту знаки ордена Святого Андрея Первозванного, коим он был награжден, как говорилось в указе, «за ревностное и мно­годеятельное служение в архипастырском сане, достойно носи­мом, а притом за многия похвальныя подвиги и труды, на пользу церкви и государства постоянно оказываемые при всяком случае».

Владыка не ощутил радости от получения высшего в империи ордена. Воля Провидения поставила его на видное место в цер­ковной и государственной жизни, но лишь наивные люди могли думать, что место это удобно в житейском плане. На вершине горы человек ближе к солнцу, но там сильнее он чувствует его жар, там ощутимее ветры и бури, там постоянно витает опасность низвергнуться в пропасть... Совсем непроста была жизнь святи­теля, подвергавшегося множеству соблазнов и искушений, то чрез­мерно хвалимого, то несправедливо осуждаемого, подверженного по человеческой своей природе слабостям, приступам отчаяния, мыслям о тщетности своих усилий,— о том знал лишь его духов­ник. Но каждодневно силою молитвы Филарет преодолевал свои телесные недуги, страх перед непониманием власти и осуждением людской молвою. Ибо сказал некогда царь Давид: Не ревнуй лукавнующым, ниже завиди творящым беззаконие. Зоне яко трава скоро изсшут, яко зелие злака скоро отпадут. Уповай на Господа и твори благостыню...

 

Часть пятая

 

СВЯТЕЙШИЙ СИНОД

 

 

Глава 1

ОТЦЫ НАСТОЯТЕЛИ

 

Зима 1831 года выдалась для отца Антония трудной. Пустынь под его управлением процветала, от начальства он был награжден набедренником и палицею, многие из паломников просили его стать их духовным отцом, однако видимое признание успеха перестало радовать. Беспокоило его не опасение впасть в самодовольство и самопревозношение, ибо множество каждодневных мелких, но неотложных забот не давали возможности покоиться на лаврах. В душе зрела потребность чего-то нового. Чего — он не знал.

На Рождество приехала навестить мать. Естественное чувство радости и гордости от выпавшего сыну жребия стало для нее привычным, и в этот приезд она удивила его другим. Помнилось, мать была не слишком богомольна, с годами же возросло не только ее усердие в молитвах, но и проявился какой-то новый, строгий взгляд на церковь и служение сына. «Это ли удаление от людей? — вслух рассуждала она, видя в приемной сына толпу ожидающих,— Это ли отречение от мира?» «Матушка,— убеждал отец

 

Антоний,— да ведь мы обязаны служить ради спасения людей!» — «Украшением церквей и усладительным пением не спа­сешь! Бога бояться надо!» — отвечала мать.

Настоятель пустыни не пытался переубедить ее, но невольно задумывался о возможном противоречии между внешним поряд­ком и глубинным духом аскетического делания, и усиливалось в его душе беспокойство...

Вдруг возникло убеждение, что он совершил все отведенное ему Богом в жизни земной. А коли так — оставалось дожидаться смерти, освобождения от тяготившей его оболочки. Он не страдал особенными недугами, больные ноги не в счет, то удел всех монашествующих от непрестанных молитв. Он не испытывал ровно никаких огорчений или потрясений, но необъяснимое чувство конца этой жизни прочно поселилось в душе.

По нескольку раз в году ходил отец Антоний в Саров для бесед с преподобным Серафимом. Впрочем, и другие саровские старцы полюбили высокогорского настоятеля и особенно его при­вечали. На Рождество 1832 года до Высокогорского монастыря донеслись слова батюшки о скором конце его земной жизни. Сердце отца Антония отказывалось этому верить, однако он решил не откладывать встречу с батюшкой. Он отправился в Саров в начале января, рассчитывая вернуться до Крещения.

Приехав в обитель к вечеру и никуда не заходя, отец Антоний направился прямо к келье старца, но, не доходя до нее, встретил некоторых из братии, остановивших его.

— Батюшка еще не возвращался в монастырь.

— Где же он?

— В своей пустыни.

— А когда вернется?

— Да кто ж знает...

Между тем быстро темнело. Отец Антоний топтался у входа в братский корпус, решая, оставаться ли в Сарове (ибо в пустыни батюшку нельзя было беспокоить) или возвращаться к себе, от­ложив беседу с батюшкою на потом. «Буду дожидаться!» — решил Медведев и в это мгновение услышал чей-то голос:

— Вот отец Серафим идет!

Старец медленно шел в обыкновенном своем балахоне, со­гнувшись, с мешком за плечами, тяжело опираясь на топор. Теплая волна радости, как и всегда при виде преподобного, окутала отца Антония. Он тотчас подошел и поклонился.

— Что ты? — с обычной ласковостью, но и устало спросил старец.

— К вам, батюшка, со скорбной душою!

Быстро глянул старец в глаза настоятелю.

— Пойдем, радость моя, в келью.

Там было холодно, но батюшка не позволил отцу Антонию растопить печь. Он зажег свечи перед иконами, присел на обрубок дерева, заменявший ему стул, и поднял удивительные свои глаза на Антония. Согбенный старичок в старом, потертом балахончике будто исчез. Высокогорский настоятель видел его и даже мог до­тронуться до худой руки, но иное выступало, трудно определимое человеческими словами,— воплощение света, мира и радости.

От десятков свечей в келье быстро потеплело. Обстановка ее была знакома отцу Антонию, и ее аскетическая простота всякий раз вызывала в нем мысль о неисчерпаемом духовном богатстве старца.

Отец Антоний стоял на коленях перед преподобным Серафимом. Глаза их находились вровень, но трудно было начать говорить. Давно уж не знал слез строгий отец настоятель, но тут они вдруг полились из его глаз неудержимо, как в детстве от несправедливого наказания, как и юности после разлуки с княжною...

— Что ты? Что ты, радость моя?..— ласково спросил старец.

— Батюшка, умоляю вас, скажите мне откровенно, свершится ли со мною то, что внушают мне скорбные помыслы? Мысли о кончине не оставляют меня! Не приближается

 

ли в самом деле смерть моя?

Старец слушал его без всякого волнения и взял в свои руки его правую ладонь. Отец Антоний смог преодолеть вырвавшуюся невольно волну страха, далее говорил уже спокойнее:

— Сижу ли я и келье, выйду ли в монастырь, мне все представляется что последний раз вижу обитель. Из сего заключаю, что скоро умру. И потому уже указал место своей могилы...— Тут голос его дрогнул, но отец Антоний преодолел слабость и твердо продолжил: — Желаю знать о смерти единственно для изменения жизни моей, чтобы, отказавшись от должности, посвятить остав­шиеся дни свои безмолвному вниманию. Конца жизни сей не страшусь, только...

Все так же держа руку настоятеля, старец с любовью смотрел на него, ожидая продолжения, а когда голос Антония пресекся, заговорил сам:

— Не так ты думаешь, радость моя, не так! Со своею обителью ты расстанешься, верно. Промысел Божий вверяет тебе обширную лавру.

— Батюшка! Это не успокоит меня, не усмирит моих помыслов,— жарко взмолился настоятель, понявший слова преподобного ино­сказательно, как о обители небесной. — Скажите мне прямо: близка ли кончина моя? Мирно и благодарно приму ваше слово!

С улыбкою ангельской, глядя глаза в глаза, преподобный Се­рафим повторил:

— Неверны твои мысли. Я говорю тебе, что Промысел Божий вверяет тебе лавру обширную.

— Где же Высокогорской пустыни быть лаврою? — поразился отец Антоний, наконец осознавший слова старца.— Дай Бог, что­бы не сошла ниже.

Преподобный осенил себя и настоятеля крестным знамением и ласково попросил:

— Ты уж милостиво принимай в лавре-то братию саровскую...

— Батюшка, — в изумлении повысил голос отец Антоний,— кто захочет приходить из Сарова в Высокогорскую пустынь? Впрочем, я и так всегда принимаю и готов делать все, что вам угодно.

— Не оставь сирот моих...— Старец говорил столь же ласково, но взгляд его будто ушел в глубь себя, прозревая нечто еще не­ведомое людям.— Не оставь их, когда дойдет до тебя время.

Поняв, что услышал все, что должен был услышать, отец Антоний бросился в ноги старцу, обнял его и долго плакал. То были слезы облегчения и радости, но самые разные чувства вдруг ожили в душе тридцативосьмилетнего монаха. Он и недоумевал, и начинал ожидать чего-то... Как?! Неужели преподобный про­рицал о своей кончине?.. Антоний поднял отуманенный слезами взор на старца.

— Поминай моих родителей Исидора и Агафию... Покоряйся, милый, во всем воле Господней... Будь прилежен к молитве. Строго исполняй свои обязанности, но будь милостив и снисходителен к братии. Матерью будь, а не отцом к братии. Вообще ко всем будь милостив и по себе смиренен... Смирение и осторожность есть красота добродетели.

Старец приподнялся, обнял отца Антония и благословил его висевшим на груди крестом.

— Теперь гряди во имя Господне, радость моя. Время уже тебе. Тебя ждут.

Взволнованный отец Антоний вышел из братского корпуса и велел послушнику:

— Запрягай, возвращаемся в обитель!

Вздохнул невольно Никифор: что за срочность, отчего не ос­таться на ночь, но слово настоятеля — закон.

Согревшаяся и отдохнувшая лошадка бодро трусила по на­катанной дороге. Луна то пряталась за рваные тучи, то открывала глазу убранные белым покровом поля и рощи. Тихо было. Вдруг показалось, что всхлипывает возница.

— Ты что это, Никифор? — окликнул послушника отец Ан­тоний.

— Да как же, батюшка! Как приехали, по дороге к конюшне встретил я идущего из

 

леса отца Серафима, он и говорит: предстоит вам разлука с вашим настоятелем!..

«Так чего же ждать мне? — вновь поразился отец Антоний.— Смерти или...»

 

В начале февраля владыке Филарету сообщили из лавры о внезапной болезни архимандрита Афанасия. Болезнь не казалась опасною и не вызвала беспокойства ни в обители, ни в Москве.

23 февраля ректор духовкой академии архимандрит Поликарп зашел проведать больного.

— Что, брат, все лежишь? — бодро спросил он.—А я тебя пришел звать к себе на именины!

— Сегодня я зван на другой праздник,— тихим, но ясным голосом отвечал отец Афанасий. Лицо его будто просветлело, было радостно, а взгляд несколько отрешен.— Оттуда уже не во­рочусь к вам...

Смутился на мгновение отец Поликарп и не нашелся что ответить. Решил, что утром навестит болящего.

А уже поздним вечером, когда в покоях отца ректора раскрасневшиеся гости принялись за последнюю чашку чаю, с лав­рской колокольни послышались удары большого колокола.

По получении печального известия на Троицком подворье отслужили панихиду. Перед митрополитом во весь рост встал вопрос, давно его занимавший: кого поставить наместником лав­ры? Ранее то были отвлеченные размышления, вызванные неустройством дел при отце Афанасии, теперь же следовало решать безотлагательно.

Владыке не хотелось брать человека из другой епархии, тогда как подходило на первый взгляд много своих... А все же всплывали в памяти два молодых настоятеля из чужих епархий — отец Ан­тоний Медведев из Высокогорской пустыни и отец Игнатий Брянчанинов из вологодского Лопотова монастыря. Второй только исполнял обязанности тяжко болящего настоятеля, отца Иосифа, а первый уже получил известность энергичным и разумным управлением обителью. Оба они привлекли внимание московс­кого архипастыря углубленной и пламенной верой, открытостью к жизни и усердным вниманием к традициям святых отцов. Брянчанинов подошел бы по своему происхождению и образованию, он смог бы поднять потускневший несколько авторитет троицкого наместника... да молод и неопытен. Медведев удовлетворял мно­гим, но неучен, горяч... Не возникнут ли у них трения? Сможет ли он верно обойтись с братией?..

 

Двенадцать лет назад архимандрит Филарет приехал в Москву с ревизией, и тогдашний архипастырь, архиепископ Августин про­сил его совета, кого назначить наместником в лавру. Сам Августин благоволил к иеромонаху Ионе, некогда бывшему протоиереем университетской церкви. Филарету же Иона показался недоста­точно серьезным: писал неудобоваримые вирши, кои раздавал кому ни попадя, был чрезмерно словоохотлив, не хватало в нем монашеской сосредоточенности. И Филарет назвал иеромонаха Афанасия, хотя и неученого, но истинного аскета по духу. После назначения Афанасия Иона, которому место было уже обещано, обиделся чрезвычайно и, чтобы не дать выхода своему ропоту, наложил на себя обет полного молчания, который и выдержал в течение семи лет... Стало быть, хватало у него и твердости и сосредоточенности монашеской...

Утверждал назначение государь по представлению Святейшего Синода, но решающее слово оставалось за московским митро­политом. Ошибиться легко, исправить ошибку будет трудненько... Владыка сделал свой выбор, но, опасаясь несовершенства своей человеческой натуры, решил ожидать знака Господнего одобре­ния. Ждать пришлось недолго.

На Троицком подворье издавна привечали Божиих странни­ков. Монахи, идущие по

 

святым местам, находили приют по монастырям, юродивых принимали купцы и многие московские барыни, но и они, и многие иные шли к владыке Филарету. Редко просили хлеба или денег (хотя все это подавалось в воз­можном количестве) — просили благословения. Келейник обык­новенно после послеобеденного чая докладывал владыке, и тот выходил из своих покоев. Вот и 24 февраля, одолеваемый нелег­кими думами, митрополит вышел на крыльцо.

Ожидавшая толпа надвинулась на него. Небольшого роста су­хонький старик (так выглядел он уже на пороге пятого десятка) быстро оглядел собравшихся, приметив и неизменных молодух, скор­бящих или о болезнях детей, или об их неимении; морщинистых старух, покорно несущих беды и горести и молящихся не за себя, а за детей, внуков, мужей; румянощеких молодцов, из которых кто хочет жениться, а кто избрать монашескую стезю; серьезных му­жиков, иные богомолье ровно привычную работу ладят, а иные — с горящими глазами, одолеваемы каким-либо духовным беспокой­ством; монахи и монахини из разных монастырей, хотя и негоже, что отпускают их, но и обойтись без сбора подаяний нельзя... Сол­даты. Торговые люди, в сторонке публика почище — чиновники, дворяне... Помоги им всем, Господи! Помилуй и сохрани!

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.