ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 13 глава

— Встань, отец.

Тот только ниже опустил голову.

Филарет сам приподнял старика за плечи и благословил его.

— Мы оба согрешили пред Господом, начали не в мире, а в гиене и вражде служить пред Ним. Он хотел наказать нас, но умилостивился и падением лампады показал, как близки мы были от погибели. Он вразумил нас и призвал на путь покаяния. Про­стим друг друга.

Владыка еще раз благословил священника, поцеловал его, и легкие слезы от нечаянной радости побежали из стариковских глаз.

— А ты все же виноват предо мною,— с мягкою укоризною добавил Филарет,— не предупредил меня о поправках в церкви.

Ждали, что архиепископ тут же уедет, но он остался, зашел к священнику в дом, с готовностью принял закуску, пил чай и, казалось, никак не решался отправиться в Тверь. Духовные повеселели, но вели себя с осторожностию, будто шли по скользкому льду. Никто и не догадывался, какой редкий душевный покой вдруг обрел строгий архиерей неказистом домике сельского попа.

Невольным плодом пережитых волнений стали стихи, написанные на обратном пути:

К тебе, о Путь непреткновенный,

К Тебе, Путь истинный, живый,

Взывает путник утомленный,

Пути его во тьме не скрый.

Сей путь мой не в водах и в море,

Но волны есть в душе моей…

Явись, волн укротитель, вскоре

И волны запрети страстей!

Спаси, Наставник! Гибну! Гибну!

Умилосердись, ускори…

И с гласом грозным руку мирну

Извлечь молящего простри.

Глава 5

ПОРА НАДЕЖД И ТРЕВОГ

Три года продолжались тяготы Андрея Медведева. Уйдя в гневе из княжеского дома, он

поклялся больше не ступить туда ногою, однако любые клятвы опрометчивы. Не раз еще он ходил к князю, смиряя гордыню, а толку не было. Пошла просить мать, но ей барин поставил условие, чтобы Андрей повинился перед ним.

- За что? —вскрикнул Андрей на материнские уговоры,— За то, что сломал мою — и не только мою жизнь? Его светлость мнит себя хозяином моим — так нет же! Лучше в петлю головой, лучше в солдаты!..

Сколько уже знал Андрей историй про незаконных детей знат­ных вельмож, вдруг, по их хотению и дозволению государя, ста­новящихся полноправными дворянами. Как ни отгонял подобные мысли, все же иногда тешил себя с усмешкою таким ослепитель­ным поворотом судьбы... Во фраке, с тщательно завязанным плат­ком под горлом, в одной руке цилиндр, в другой тросточка, на высоких сапогах позвякивают шпоры (такой наряд он увидел однажды на молодом франте, гостившем в соседнем имении), он входит в большую залу лысковского дома, а там за клавикордами сидит Аня... Но такой исход был невозможен, а стало быть, и не нужны были ни фрак с тросточкой, ни формальное усыновление, надежду на которое не оставляла мать.

«Да неужто лишь к этому сводится вся жизнь человека?» — задавался Андрей вопросом, ответ на который уже имел в сердце. Однако знание сие было сугубо умственное. Подспудно же в нем нарастала некая огромная внутренняя сила, и какими же мелкими, ничтожными виделись обычные житейские устремления боль­шинства людей. Будто предлагали ему нынешнему надеть детскую одежонку и так в ней жить...

По рассказам странствующих монахов и Ольги Васильевны он представлял себе и иной образ жизни —монашеский, при котором житейское низведено на последнее место, а вся жизнь с утра до вечера, нет, с ночи и до ночи, от последующей утренней звезды до первой вечерней отдана служению Богу. Сми­рение, терпение, милосердие заменяют в человеке все низменное, суетное и постыдное. Не ради скоромимопроходящих радостей сего суетного мира живет и трудится человек, а ради спасения бессмертной души своей и всех иных человеков... Пре­краснее такого служения и нет ничего на свете!

В характере Андрея причудливо сочетались страстность, пыл­кость воображения и трезвая, скептическая практичность. Он ре­шил уже безоговорочно, что отказывается от мирского образа жизни, однако намеревался прежде проверить и узнать непос­редственно, каково оно монашество на деле.

Мать тем временем продала шаль и телочку. В уездном прав­лении нашли нужного человечка, и мелкий чиновник за двадцать пять рублей ассигнациями сделал то, что казалось невозможным: раздобыл копию вольной и метрическое свидетельство, на осно­вании коих Андрей Гавриилов Медведев приписывался в мещан­ское сословие города Арзамаса. Мать уговаривала его уехать пос­корее и подальше, опасаясь княжеского гнева, но у сына были свои планы.

Осенью 1817 года в серенький и пасмурный день Андрей в обличье бедного странника, в лаптях и худой одежде отправился в Саровскую обитель. От многих слышал он похвалы сей обители как рассаднику истинно подвижнической жизни, рассказы о свя­тости некоторых старцев, об их подвигах благочестия и высокой духовной мудрости. Правда, доносилось и иное до него: монахи корыстолюбивы и ленивы, уловляют в свои сети тех, от коих намерены получить пользу для себя.

«А вот мы и просмотрим, как оно на самом деле!» — с такою мыслию шагал Андрей. Прежде принесения немалой жертвы ~— а часть его души печалилась уходу от мира — он положил твердо убедиться, что прославленная обитель достойна его жертвы. «Я-то готов, я на все готов, но пусть они прежде...» Он не мог ясно сказать себе, чего «прежде» он ожидает видеть, но полагал по отношению к его нищему виду определить, верно ли, что монахи корыстолюбивы. Если так, он намеревался отправиться дальше в поисках подлинно святой обители.

Решительным шагом он вступил в монастырские ворота, не обратив внимания на

сирого, убогого, юродивого старика, сидевшего в одной рубашке с голой грудью возле дороги на земле и самым бессмысленным видом. Двор был пуст. Андрей перевел дыхание, перекрестился на церковный крест и увидел пробегавшего худенького невзрачного послушника.

- Не скажете ли, куда мне обратиться с просьбой о принятии в братство? — смиренным голосом спросил Медведев.

Послушник Георгий искоса глянул на него и сразу заподозрил обман. Стоявшему перед ним дюжему парню явно не шла нищенская одежда. Речь гладкая, руки чистые, взгляд надменный — не иначе как с худыми намерениями пожаловал.

- Ступай отсюда с миром! —решительно сказал Георгий.— В святой обители нет места таким шатунам.

- Да я в монастырь хочу! — повысил голос Медведев, сердясь на непонятливость монашка.

- Убирайся поскорее, пока я сторожей не позвал! — так же повысил голос Георгий.

Мнимый нищей стал запальчиво обличать послушника:

- Эй, брат! Такое лицемерие несообразно с твоим званием! «Суетная глагола кийждо ко искреннему своему: устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая...» И в стенах обители!.. «Кроцыи же наследят землю и насладятся о множестве мира». Кроции, брат, а не гневливые!

Тут уж сомнений быть не могло. Георгий схватил с земли палку и замахнулся на обманщика, но подошедший на крик монах остановил его:

— Брат Георгий, окстись!.. Что вам угодно?

— Мне... мне угодно немедленно видеть настоятеля!

— Его нет в обители.

— А кто же у вас начальник? — Андрей решил уже, что, если и начальствующие столь же бестолковы и лицемерны, как тот послушник, он немедля уйдет в Арзамас и постарается забыть о Сарове и своих возвышенных мечтаниях.

— Пройдите к отцу казначею. Вон его домик,— указал монах.

«Неужели все обман?.. Неужели я, с искренней жаждой по­служить Господу, всего себя — молодого, сильного, умного — го­товый отдать на уединенное и скудное пребывание за монастыр­скими стенами, я, столь горячо, со слезами молившийся Мило­сердному Создателю нашему о даровании просветления и утеше­ния, я опять окажусь один?..»

Едва Медведев открыл дверь, как наперерез ему метнулась тень.

— Ты куда? — строго спросил келейник.

— Мне надобно увидеть отца казначея,— уже без притворной приниженности сказал Медведев.

— Он занят.

— У меня срочное дело. Вы доложите только, что Медведев, лекарь из Арзамаса...— Андрей тронул за пазухой свернутые ас­сигнации, решив, что отдаст деньги и уйдет молча.

— Не буду я докладывать,— решительно сказал келейник.— Подождите.

— Так вот вы какие...— Он заплакал от горького разочарова­ния, слезы потекли из глаз. Это был конец всего! Он бежал, он спешил, он горел одной страстью... и вдруг покатился в отверз­шуюся пропасть холодного равнодушия,— Так вы...

Легко отстранив с дороги келейника, Медведев распахнул дверь и вошел в комнату, откуда слышался разговор. Седобородый отец казначей и чернобородый иеромонах подняли на него удив­ленные взгляды. В комнате было тепло от большой голландской печи, по навощенному полу были разостланы пестрые половики, на подоконниках и жардиньерках стояли горшки с цветами и клетки с птичками.

— Ты кто? — недоуменно спросил отец казначей, с ужасом смотря, как высокий и плечистый парень с черной шевелюрой и курчавой бородкой шлепает грязными лаптями

по белому полу.— Ты зачем ворвался сюда?

Такого Андрей перенести уже не мог. Он стоял и молча слушал, как уже третий монах

строго отчитывает его и гонит. Слезы ка­тились из глаз его, но сказать дрожащими губами ничего не мог. Повернулся и ушел.

Недоумевающий казначей сбавил тон и пытался остановить странного гостя, но Андрей уже ничего не видел и не слышал.

Он пробежал все такой же пустой двор, решив, что не оглянется на обитель, которая лишь по названию рассадник благочестия, а на деле...

За воротами он едва не споткнулся о того же юродивого, будто поджидавшего его с какой-то веточкой в руках. В гневе Андрей едва не отшвырнул старика, но тот тронул его рукой и улыбнулся. И вдруг увиделись в глазах юродивого доброта и ум, а от прикосновения легких перстов бесследно пропала горечь злобы. То был отец Марк, один из двух наиболее почитаемых старцев Саровской обители.

— Не искушай Господа Бога твоего! — произнес юродивый с мягкою укоризною.

Пораженный Андрей застыл. Разом открылся ему смысл об­личения старца. Господь попустил ему быть искушаемым таким неприязненным приемом в обители за то, что сам он явился со страстию судии, а не смирением грешника, и тем внес искушение к инокам. Новым потоком хлынули слезы из глаз Андрея, но то были уже слезы раскаяния. Он упал на колени перед блаженным, готовый целовать его грязные ноги, сизые от холода, самое раз­мокшую землю с камушками, щепками и желто-лимонными листьями. Он понял!

— Прости меня, батюшка! — рыдая, сказал Андрей.— Прости и помолися о мне Господу, ибо согрешил я!

- Встань.

Старец улыбнулся, перекрестил юношу и сказал:

Смиряйся — и спасешься. Иди с миром. Не убо прииде еще час... Господь управит путь твой в место сие.

- Так я вернусь сюда? Я буду здесь?! — поразился Андрей, Не смея верить услышанному. Но больше ничего не сказал отец Марк опустился на землю, поджал под себя ноги и сложил молитвенно руки на груди, устремив взор куда-то вдаль, так что всякий мог видеть —юродивый, и только.

Андрей вернулся в Лысково. Князь дал ему пощечину, когда он пришел просить прощения, и отказался с ним разговаривать. Мать холодно встретила его намерение поступить в монастырь, хотя не возражала. Только добрая Ольга Васильевна обрадовалась за него и накануне ухода просила принять денег для взноса в обитель.

Ранним утром 27 июля 1818 года Андрей Медведев вновь переступил порог Саровской обители. Игумен Нифонт встретил его внимательно, дал особую малую келью. Первое послушание назначили — петь на клиросе и быть чтецом. Когда в первый раз в черном подряснике встал Андрей к аналою и стал читать кафизму дрожащим от робости, тихим голосом, внутренний укор звучал в нем: «Недостоин ты этого! Недостоин!»

Подошел уставщик, строгий Феодосии, и отодвинул его.

— Не так читаешь, брат, как подобает.— Громким голосом продолжил кафизму, а по окончании «славы» подтолкнул впе­ред,— Читая в церкви, помни всегда, что твоими устами произ­носится и возносится к престолу Божию молитва всех предстоящих и что каждое произносимое тобою слово должно проникать в слух и в душу каждого молящегося в храме.

И пропала робость. Твердо и внятно, радуясь звучности своего голоса, читал Андрей псалмы Давидовы.

Пока он только жил в монастыре, узнавая непривычный образ жизни и пользуясь беседами с монашествующими. К немалому его горю, отец Марк скончался осенью прошлого года, будто с вразумлением Андрея выполнил все должное на земле. Второй же

старец, отец Серафим, находился в затворе, сохраняя обет молчания, и его наставлениями Андрей пользоваться не мог. Ока­залось, что братство разделено на несколько враждовавших пар­тий:, игумена, казначея и других. В посещения тяжко заболевшей

Ольги Васильевны Андрей изливал ей свое недоумение, и она утешала и успокаивала его:

— Не так живи, как хочется, а так, как Бог велит!

— Знаете ли, а мне один помещик предложил перейти к нему в дом.

— Что за помещик?

— Некто Улыбышев Василий Николаевич. Он уже с полгода ездит в обитель и, кажется, полюбил меня. Предложил усыновить...

— Андрей, Андрей! Это вам еще одно искушение посылается!

— Как знать... Он не шутит. Детей у него нет. Сестра да мать старенькая. Имение не то чтобы большое, но и не маленькое. Конный завод есть... Каждую неделю ездит в Саров и уговаривает...

— Неужто вы решитесь?

— Кто же тогда вас лечить будет? — улыбнулся Андрей.

— А знаете, мой дорогой, поступайте.-ка в наш Высокогорский монастырь. Конечно, он не так прославлен, как Саровский, там нет известных старцев, но ведь вы же не известности ищете-Подумайте!

Раздумывал Андрей недолго. Зимой 1820 года он пришел в Высокогорскую пустынь, расположенную в четырех верстах от Арзамаса, скудную и числом братии, и. средствами. Успокоенная Ольга Васильевна мирно скончалась в марте.

Андрея приняли послушником, а 27 июня 1822 года он был пострижен в монашество с именем Антония в честь преподобного . Атония Печерского. Спустя месяц его рукоположили в иеродиакона, а 22 июля в иеромонаха.

Скоро арзамасские жители заговорили об отце Антонии, о его пламенных и умилительных проповедях, о его искусстве врачевания. Приток молящихся в пустынь заметно возрос.

Для иеромонаха Антония началась новая жизнь.

Глава б

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ОБЛИЧИТЕЛЬ

К тому времени Петр Спасский без долгих душевных мук принял монашеский постриг с именем Фотия и успел получить ни берегах Невы немалую известность.

Духовным наставником его оставался архимандрит Иннокен­тий, хотя и Дроздов в бытность ректором не оставлял Спасского вниманием. Но первый воспринимался диковатым Петром как любимый учитель, а второй вызывал лишь настороженное любопытство и удивление. Сам еще не зная зачем, Петр собирал все известия о Дроздове, жадно выслушивал рассказы о нем, выведывал даже, кто и когда его посещает, что едят, о чем говорят.

От академии у Спасского осталось впечатление благоприятное, однако же в товарищах он видел там явное повреждение нравов: они ходили и театр, во вражее сборище, дабы от демонов театральных во плоти иметь пользование, посещали собрания в домах светских людей, после чего обсуждали увиденное .и услышанное, порождая рассказами соблазны и искушения. Делалось сие с несомненного ведома ректора, кстати, заставившего зачем-то студентов учить язык еретиков- англичан. Слава Богу, что Он увел его из сей обители нечестия!

Помимо лекций по церковным уставам в семинарии Спасский был рекомендован в качестве учителя орловскому помещику средней руки Бочкарёву, давая его дочкам уроки Закона Божия. По вторникам и субботам он отправлялся пешком ( на извозчика денег

никак не доставало) в конец Офицерской улицы, где на втором этаже неказистого дома близ Владимирской церкви его ожидали с волнением.

Своей ученостью и суровым видом Спасский произвел на учениц сильное впечатление. Он был угрюм и мрачен даже за чайным столом, когда его угощали после уроков. Сам

Бочкарев и его жена несколько побаивались строгого учителя и оттого более уважали его. Иногда они присутствовали на уроках и не могли не восхищаться Спасским, который на память цитировал Ветхий и Новый Завет на европейском и греческом языках, по­началу неясно, но затем все более одушевляясь, горячо обличал неверие — главный порок века сего.

Спасский как бы нисходил до них со своими объяснениями, и тем большее доверие они чувствовали к нему. С этим учителем невозможно было поболтать о картишках, модных журналах, ин­тригах австрийского двора, амурных делах соседа по имению, о сплетнях, донесшихся из высшего света. В глубине души Бочкаревы действительно тянулись к познанию сокровенных тайн жиз­ни, и Спасский открывал им за привычными церковными обря­дами и словесными формулами огромный духовный мир. Правда, почему-то страшно и неуютно было в этом мире.

—...Бегите от чтения романтических и иных вольнодумных сочинений! — вещал учитель за чайным столом.— Сие суть соб­рание ядовитое сущих мерзостей, заползающих в уши и глаза наши. Что можно прибавить к Священному Писанию? Ничего! Святые отцы оставили нам свое толкование неясных мест, и жизни человеческой недостанет для постижения сих глубин. Разврат и неверие гнездятся во всех темных углах души нашей, дома нашего, самого города... А Страшный Суд близок! И тогда выползут из нас все наши мерзости и обовьют нас страшными объятиями своими!

Младшая девочка заплакала.

— Плачь! Плачь, дитя, о нас, погибающих! — грустно сказал Спасский.

Ощутимой в его словах твердой вере трудно было не поддаться. Бочкарева предложила все же отказать ему, ибо дочки стали плохо спать от ночных кошмаров, но Бочкарев, напротив, увеличил ему жалованье. К немалому удивлению помещика, учитель от при­бавки отказался.

Спасский не был корыстолюбив. Он искренне видел свое призвание в служении Богу, но колебался в формах воплощения. То думал об уходе в неизвестную обитель и молитвенном служении там до последнего вздоха, то возгорался ревностию к борьбе с врагами православия. Последнее в нем поддерживал архимандрит Иннокентий, и мечты о далекой обители сами собою ушли.

— Какие ты книги читаешь? — как-то спросил его Иннокентий.

— Никаких, кроме Библии,— твердо ответил Спасский.— Тер­петь не могу книг мирских.

Отчасти он лукавил, ибо книгами действительно пренебрегал, но со вниманием выслушивал рассказы о сочинениях, связанных с верою. Дошел до него слух о какой-то книге о судьбе будущей Церкви. Книгу якобы достать было решительно невозможно, а читали ее даже в Зимнем дворце. Спасский достал-таки сие толкование Штиллинга на Апокалипсис, прочитал за одну ночь и пришел в ужас как от содержания, так и от того, что осквернился нечестивым знанием. Книгу он поскорее отдал, чтобы никто не увидел ее в его руках.

Искушения не отпускали. В Великий пост он едва ходил от голода. И не хотел, а взял от смотрителя семинарии книгу Якова Бёма «Путь ко Христу». Читал, читал — вдруг тяжесть в голове и мрак в уме, ужас объял его, и холодная дрожь сотрясла тело. показалось, будто кто сдирает с него кожу. Вскочил, бросил книгу на пол и плюнул на нее трижды.

— Сеть вражия! Сгинь, ересь, мрак неверия!

Отцу Иннокентию после сказал, что книгу Бёма нашел «блевотиной скверного

заблуждения, прямо бесовским учением».

Архимандрит Иннокентий подогревал такое умонастроение Спасского, готовя из него борца за православие, но не видел, что к смирению и самопожертвованию обличителя примешаны ущемленное с младых лет самолюбие и нарождающееся честолюбие.

Ректора семинарии пугало обилие нахлынувших на Русь заморских проповедников, которые вошли в моду и принимались на высшем уровне. Протестанта Линдля и баварского неокатолика Госнера принимали госуларь и князь Голицын. Публика ломилась на их проповеди. Отец Иннокентий, которому подошла очередь проповедовать в лавре, решил вступиться за веру.

- Любодей действует не ради деторождения, но для насыщения нечистой своей похоти,— мягким, звучным голосом вещал он в воскресное утро с кафедры.—Так и проповедник Слова Божия когда проповедует не ради рождения духовных чад по закону, но чтобы, сказав слово, токмо движением рук, эхом голоса и произношения слыть за проповедника или почесать сердце свое щекотанием, слухом чести и отличия, то же он деет, что и любодей. Сей любодействует телесно, а той духовно... Видит Бог, коль во многих настоящих витиях-проповедниках бывает нечисть, нерадиво и суетно проповедуемое слово!.. Возможно ли брать в руки книги литературные, книги нового духа — сии яко гадины ядовиты, слышны гнусным кваканьем, яко жаб, духов злых!.,

Спасский слушал со вниманием.

Родившаяся от нищеты изворотливость помогла ему войти в доверие к митрополиту Амвросию, от которого при пострижении получил добрую рясу и бархатный подрясник, а позднее назна­чение на должность законоучителя в кадетском корпусе. Это не помешало ему равнодушно воспринять новость об увольнении владыки. Дома случился пожар, отец из бедняка стал прямо ни­щим, но Фотий уже бесстрастно принимал как потери, так и приобретения. Он чувствовал себя выше простых человеческих чувств.

В корпусе он был холодно принят начальством и другими преподавателями, вел жизнь очень замкнутую, однако прошел слух, что кроме власяницы новый законоучитель носит еще и вериги по голому телу. Сему верилось вполне, ибо все видели, как отец Фотий в холодную пору и даже зимою ходил в легкой одежде. Никто не знал, как мучили его по ночам видения бесов, от которых он в страхе прятался под одеялом. Днем жуткие видения отступали, и мечталась отцу Фотию видная будущность в столице, архиерейство и место в Синоде.

Между тем директор корпуса генерал Маркевич написал в Синод прошение о замене Фотия «яко неспособного к должности и малоумного». Для проверки приехал тогда еще архимандрит Филарет Дроздов. Он посетил уроки Спасского и нашел, что успехи его учеников «удовлетворительны». На самом деле Дроздов вступился за честь родной академии, да и новопостриженного монаха было жаль.

Сам же Спасский был спокоен от необъяснимой уверенности, что его защитят от вражеских козней (а именно так он воспри­нимал уже любое слово против него). Получив некоторый опыт в доме оставленных им Бочкаревых, отец Фотий обратился к проповедничеству, находя его сильно способствующим борьбе с «духом сего века». Скоро о его проповедях заговорили, и падкая на новенькое петербургская публика поспешила в корпусную церковь.

Отец Фотий не то чтобы любил храм, он жил подлинною жизнью только в храме. Вознося молитву перед престолом, он твердо верил, что Господь слышит ее, и неизъяснимая словами отрада укрепляла его. По выходе из алтаря тесная толпа мо­лящихся, жар от свечей возле икон и в паникадилах, устрем­ленные на него сотни глаз людей, внимающих его словам и покоряющихся его воле, порождали неведомое ему ранее упо­ительное наслаждение — не властью, но воздействием на умы и души людей.

Яркого проповедника стали приглашать в тайные собрания религиозных мистиков. Он не ходил, но от других выведывал, кто бывает и что говорят. Узнал, что его предместник

иеромонах Феофил стал «витиею» в ложе Лабзина, которая собиралась в доме купца Антонова на Лиговке. Лабзина отец Фотий особенно ненавидел, но за ним стояли князь Кочубей, князь Голицын и митрополит Амвросий. Нечестивец не раз приходил к нему во

сне во время богослужения, и отец Фотий рассказывал архиман­дриту Иннокентию, как выталкивал он Лабзина из алтаря, пихал в плечи, в зад, в шею, повторяя: «Не подобает тебе, нечестиве, краже, внити во врата святыя царския, мирскому сущу и скверному человеку!» Иннокентий благословил его на эту борьбу.

Спасский к тому времени знал, что за спиной его покровителя стоял князь и княгиня Мещерские, князь Шихматов, сенатор Штерн, архиепископы Михаил Десницкий и Серафим Глаголевский. Ставший епископом Филарет Дроздов держался в стороне от борьбы партий, но все равно был подозрителен по своей активности в деле перевода Нового Завета на русский язык. Дело ненужное и едва ли не кощунственное, полагал Фотий, хотя вслух такого не произносил. Отец же Иннокентий, не смущаясь дружбою с Дроздовым, затеянный перевод осуждал:

-- Новозаветный новый перевод на простое русское наречие — дело плохое. Принижая неизбежно содержание Святой Книги, принесет он более вреда, нежели пользы,— говорил он другу.

Дроздов в ответ молчал.

В мае 1818 года в Петербурге произошло событие, заметно воодушевившее борцов с мистицизмом. Законоучитель морского корпуса иеромонах Иов (духовник отца Фотия) вдруг изрезал ножом образа в коридоре корпусной церкви. Его схватили, связали, но священник сумел развязаться и едва не выбросился с четвёртого этажа. Отцу Фотию было поручено расследование как иерею «ревностному по Бозе». Опомнившийся отец Иов признался, что вступил в ложу Лабзина, наслушался там мистических рассуждений и преисполнился ревности в духе отрицания внеш­ней обрядности христианства, почему и поднял руку на святые образа. Иова отправили в северный монастырь под Архангельском, где он был расстрижен.

Отец Фотий открыто затрубил тревогу. В своих проповедях он обличал и проклинал, грозил и призывал покаяться, однако в словах его был избыток душевного жара и недоставало холодного рассудка. В одной из проповедей он открыл, как ночью некий голос искушал его перейти Неву против царского дворца яко по сyxv, но он удержался от явления чуда, дабы посрамить врагов православия словом своим. Начальник корпуса объявил законоучителя сумасшедшим и отстранил от занятий. Фотий оставался спокоен.

Многое ему рассказывали дети. Мальчики почти все подчинились его влиянию и на исповеди послушно передавали все услышанное в своих домах. От них он получал образцы ходившей по столице мистической литературы, деля ее на два разряда: бе­совскую, скверную, злую, еретическую — и революционную, ма­сонскую, вольнодумную. Его борьба только разгоралась.

Глава 7

МИСТИЧЕСКОЕ МИНИСТЕРСТВО

Три цвета преобладали в красках Санкт-Петербурга — серый цвет неба и воды, желтый и белый цвета дворцов, особняков и домов. Те же ясность и четкость виделись в стиле александровского ампира. Прямые линии проспектов, улиц, домов, колонн, окон, решеток и оград. Все тянулось к ясности в столице империи, но именно ясности и недоставало как в делах государственных, так и церковных. Неясности же не исчезали, а множились одна за другой.

Осенью 1817 года государь, двор и Синод прибыли в Москву, где 12 октября на Воробьевых горах был заложен по проекту молодого художника Витберга грандиозный храм-памятник во имя Христа Спасителя. 17 октября последовало издание высо­чайшего манифеста о соединении Святейшего Синода и мини­стерства народного просвещения в единое министерство духовных дел и народного просвещения с назначением главою нового ве­домства князя Голицына.

Князя и государя вдохновляли действительно высокие идеи, но ни тот, ни другой не представляли, сколь недолговечны их проекты. На сомнения епископа Филарета князь Александр Ни­колаевич приводил, казалось, очевидные возражения.

— Да, владыко, собор Витберга далек от канонов древнерус­ских храмов Киева и Владимира, но согласитесь, мы ныне держава европейская. Возможно ли все время смотреть назад? Давайте утверждать свой новый облик!.. А на куполе храма все равно будет наш крест — так стоит ли копья ломать из-за деталей?

— Ваша светлость, возражать не буду, но остаюсь при своем мнении. А слышали вы, как по Москве юродивые предсказывают, что новому храму не быть на горе?

— Не смешите меня, владыка Филарете,— широко улыбнулся князь.— Как вы, с вашим умом можете верить россказням нег­рамотных баб и полоумных мужиков? Проведены уже изыскания. Почва прочная. Храм будет как бы опираться на саму гору... Если до вас дошло возражение Карамзина, то вольно ж ему играть в оппозицию. Писал бы свои прелестные повести...

— Да ведь есть резон в его мнении,— не уступал министру епископ.—Храм Божий потребен для молитвы людской, а кто поедет на далекую окраину города, да еще в осеннюю грязь или весеннюю распутицу? А ну как будет пустовать храм? Тогда зачем он там?

— Оставьте! Оставьте!.. Вы не хуже меня знаете: сей храм есть памятник. А на том самом месте стоял последний французский пикет! И наконец, государь так решил.

На последнее возразить было нечего. И на закладке храма, когда император серебряной лопаткой лепил раствор на закладную носку, Филарет испытывал смутные чувства. Он был вынужден принимать участие в деле, ложность которого ясно чувствовал, но воспрепятствовать коему никак не мог. Будь то явно вредное явление, погубительное для православия, он бы не колеблясь восстал за правду, но как возражать на уверения Голицына о ревностном желании укоренить, расширить и углубить христианство в России?

Воодушевление князя все рослой открыло деятельную сторонуего натуры. В намерении придать всему делу просвещения христианское направление ничего худого нет, но невольным след­ствием образования «сугубого министерства» стало умаление роли Синода, низведённого до уровня какого-то департамента, да еще наряду с департаментом иностранных исповеданий! Князь, а с ним и государь искренне верили, что призывают благословение Божие на Россию, на деле же на страну опускался мистический туман.

Дроздов знал об активности масонских лож, разнообразных религиозных кружков среди дворянства и раскольнических сект среди мужиков. Часть их отворачивалась от церкви, а часть прямо выступала против православия — вот угроза настоящая, но как с ней бороться? Князь не только позволил издавать Лабзину «Сионский вестник», объявив себя его цензором, но даже выхлопотал ему орден Святого Владимира 2-й степени «за издание на отечественном языке духовных книг».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: