Сделай Сам Свою Работу на 5

Лики модерна в прошлом и настоящем





Куда течет «текучая современность»?

Источник: http://polit.ru/article/2011/06/02/podvoysky_bauman/

21 апреля 2011 года с лекцией на «Полит.ру», вызвавшей большой интерес публики, выступил известный польско-британский социолог и философ Зигмунт Бауман (см. текст лекции). Размышлениям о его теоретических воззрениях посвящена публикация кандидата философских наук, доцента кафедры социологии РУДН Дениса Подвойского. Первоначальная версия этой статьи увидела свет в 1-м номере журнала «Человек» за 2010 год.

Зигмунт Бауман не нуждается в особых представлениях российской гуманитарной публике. Из его научных и публицистических трудов, переведенных на русский язык, сегодня уже можно составить небольшую, «походную» библиотечку[i]. Недавно она пополнилась очередным важным текстом – книгой «Текучая современность»[ii], впервые увидевшей свет в Англии в канун миллениума. При этом можно с уверенностью констатировать, – прошедшее десятилетие не обесценило большинства идей, содержащихся в работе корифея современной социологии. Книга, возвещающая эпоху «всеобщего устаревания», сама не кажется устаревшей. В наблюдательности и проницательности Бауману не откажешь. То, что вчера выглядело как «смелый прогноз», сегодня предстает как «убедительный диагноз» (хотя и, впрочем, с учетом известных корректив, вносимых в наше знание упрямой эмпирической реальностью).



Лики модерна в прошлом и настоящем

Социальная теория на протяжении двух последних столетий пыталась дать адекватное концептуальное описание изменений, совершающихся в человеческих обществах. В социальной жизни людей что-то происходит, и это что-то называется модернизацией. Раньше люди жили в деревнях (или замках), занимались сельским хозяйством (развлекались охотой или воевали) и думали, что общественное неравенство вырастает из природы вещей. Потом они переехали в города, стали работать на заводах (а кому повезло ‑ в офисах), разуверились в традициях, но уверовали в силу коллективного разума и порождаемый ею прогресс. Новый тип социальности носил разные имена – капитализм, общество модерна, индустриальное общество, Gesellschaft и т.д., ‑ но речь при этом продолжала идти об одном и том же комплексе явлений. И так продолжалось до 50 ‑60-х годов ХХ века. Тогда впервые заговорили о «грядущем постиндустриальном обществе», а впоследствии параллельно ‑ о постмодерне и глобализации.



В ходе дискуссии об особенностях нарождающейся эпохи оформились две полярные позиции. Поклонники идеи постсовременности указывают на принципиальное своеобразие новейшего периода общественного развития, что делает в их глазах оправданным само употребление различных терминологических характеристик с приставкой пост-. По их мнению, модерновый социум классического образца, воспитанный протестантизмом, Просвещением и научно-технической революцией, давно уже стал «историей». Сегодня люди живут в совсем другом мире, нуждающемся в иных названиях и иных теоретических интерпретациях.

Вторая сторона в споре утверждает, ‑ проект модерна до сих пор остается «незавершенным». Это значит, прежде всего, что тенденции, формирующие облик цивилизации конца ХХ – начала ХХI столетий, представляют продукт естественного саморазвития модерна как специфического типа социальности. Они вписываются в общий контекст эволюционного тренда модернизации, продолжая его магистральный вектор.

Бауман виртуозно балансирует на грани, образуемой противопоставлением упомянутых подходов. С одной стороны, он рассуждает именно о модерне, ‑ как Ю. Хабермас, Э. Гидденс или У. Бек[iii], ‑ но, с другой стороны, опять же, как и его коллеги, ‑ о модерне особого рода. Новая разновидность общества определяется им как «текучая современность». Эта метафора при всей ее нетерминологической внешности выступает у Баумана в качестве основного мотива, обеспечивающего стилевое и тематическое единство взгляда на социальную реальность рубежа тысячелетий.



Смена «агрегатных состояний» общества ‑ от твердого к жидкому?

Сама по себе модернизация – не только дня нынешнего, но и вчерашнего – определяется Бауманом как «плавление твердых тел». Физические аналогии кажутся заманчивыми и наглядными. Степень свободы индивидов как частиц социального вещества зависит от состояния общественного агрегата. Порядок и нормирование человеческих поступков уподобляются качеству твердости. Традиционное общество было слеплено из такого рода теста, но со временем запас прочности вышел, и материал начал крошиться. Классический модерн, пришедший на смену царству традиции, провозгласил приоритет динамических ценностей – развития и совершенствования, движения вперед. Образ общества, начавшего свой исторический путь в эпоху Нового времени, – уже не глыба, вкопанная в землю, но «махина на колесах», мчащаяся в будущее с постоянно возрастающими темпами и скоростями. Отвоеванное у Средневековья право на движение как будто бы увеличивало свободу, но только отчасти, ‑ ведь само движение должно было осуществляться порой в строго установленном направлении. Общество модерна требовало от своих членов не меньшей дисциплины: фактически оно лишь заменило обветшалый «старый порядок» на другой – новый, «более соответствующий требованиям дня». Так возникла «твердая» («тяжелая», жесткая») модификация современности.

Характерная модель тяжелой современности – фордистский завод, крайние случаи – общества, изображаемые в антиутопиях Дж. Оруэлла и О. Хаксли. Люди здесь служат «общему делу» ‑ каждый на своем месте выполняет приписанную ему функцию. Организационные структуры работают в соответствии с принципом инструментальной рациональности, ‑ «по-веберовски». Индивиды включены в систему разделения труда, а их деятельность подлежит регламентации и контролю. Цели коллективных действий задаются «извне» или «свыше», основным субъектом социального управления, планирования и нормообразования выступает государство. Все индустриальные общества в значительной степени похожи друг на друга, и в свете этого размолвка между «капитализмом» и «социализмом» кажется лишь «мелкой семейной ссорой».

Люди в обществах подобного рода могли чувствовать себя счастливыми или несчастными, но они едва ли были свободными. У критической теории здесь было много работы. Ее главная задача заключалась именно в выявлении и описании многочисленных (нередко скрытых) форм несвободы, тяготивших людей в их социально обусловленной повседневности. Юрген Хабермас – один из законных наследников традиции критической теории – в свое время провозгласил: «жизненный мир» человека колонизирован «системой» и нуждается в защите. И еще несколько десятков лет назад такие призывы звучали вполне актуально.

Сегодня, по мнению Баумана, ситуация меняется. Происходит постепенное «разжижение» структур модернового общества. Система ослабляет свое давление на индивида. Авторитеты хотя и не разрушаются полностью, но плюрализируются. Новое поколение читателей романа «1984» не боится пришествия Старшего Брата, поскольку не видит вокруг себя предпосылок для такого развития событий. Оно верит, что «гранд-нарративы» повержены навсегда, что тоталитарные амбиции государства или иных институтов, как и распространяемых ими идеологий и мифологий, – дела мрачного прошлого.

Сам по себе уход попечителя и контролера с позиции либерального интеллектуала можно было бы только приветствовать. Но у этого процесса есть и оборотная сторона: весь груз ответственности ложится на слабые плечи миллионов атомизированных индивидов. Способны ли они нести его, и хотят ли они делать это? Здесь Бауман вспоминает историю спутников Одиссея, превращенных волшебницей Цирцеей в свиней[iv]. Приняв впоследствии благодаря усилиям своего предводителя человеческий облик, они выражают негодование и досаду. Домашними животными «на полном довольствии» быть проще – не нужно ничего решать, ни о чем заботиться, отвечать за свои поступки, думать о последствиях. Все это – дело «хозяина»… Сегодня человеку приходится жить своим умом, принимать решения самостоятельно, без оглядки «на того дядю» (государство, начальство, вождя, пророка, «доброго пастыря»). Простой, среднестатистический человек становится свободен – быть может, как никогда прежде, но это отнюдь не делает его более счастливым.

Тем временем проблем в жизни людей не становится меньше. Многие из них имеют социальное происхождение и коренятся в сферах, не подвластных влиянию конкретных личностей. Но искать пути решения возникающих проблем индивиды вынуждены именно в одиночку, а в случае неудачи ‑ пенять приходится только на себя. Общество в его новейшем агрегатном состоянии определяется Бауманом – вслед за Ульрихом Беком – как общество риска. Многие из опасностей, подстерегающих нашего современника, являются «социально типическими» и глобальными – как шторм, но «выплывать», спасаться от них приходится каждому самостоятельно.

Эпоха рождает новые метафоры самопрезентации: сегодня говорят не об инженерии и контроле, лидерстве и управлении, но влиянии и культуре, командах и коалициях, не о структуре, а о сетях. Сообразующиеся с духом времени поведенческие стили сравниваются не с железной поступью марша, но с легким танцем или серфингом. Социальному миру приписываются такие атрибуции как разнородность, сложность, пластичность, неоднозначность, подвижность, парадоксальность.

Польско-британский социолог стремится убедить своих читателей в том, что реалии жесткого модерна сегодня можно рассматривать как дела давно минувших дней. И это вызывает некоторое удивление. Конечно, по тексту книги очень чувствуется, что она писалась в Великобритании, в значительной степени – на британском материале и для британской аудитории. Тенденции, о которых идет речь, разумеется, наблюдаются по всему миру, но, очевидно, в разных странах – отнюдь не в одинаковой степени и с ощутимыми вариациями.

Не поспешили ли западные обществоведы с общепланетарными похоронами Старшего Брата? И Бауман, в отличие от многих своих коллег, с этим «персонажем» истории минувшего века был близко знаком. Но несколько десятков лет, проведенных на родине индивидуализма и либерализма, как видно, способствовали некоторой «рефокусировке» взглядов ученого. Стоит ли начисто исключать возможности рецидивов этатизма, коллективизма, эссенциализма, холизма и прочих институционально / ментальных «чудовищ» закрытого общества[v] ‑ если и не в виде «трагедии», то хотя бы в виде «фарса»?

«Благая весть» об окончательном уходе с исторической сцены твердокаменно-бетонных форм модерна, ‑ по крайней мере, при взгляде на нее из России, ‑ выглядит отчасти преждевременной и наивной. В этом смысле она рискует разделить участь навеянной ветрами Перестройки концепции «конца истории», вышедшей из под пера Фрэнсиса Фукуямы на исходе 1980-х годов. Однако многолетние сводки социальных метеонаблюдений свидетельствуют: с Востока обычно приходят холодные воздушные массы и лишь изредка теплые…

Другой вопрос – приносит ли с собой эра легкой современности «действительное освобождение» человека? Или же сам характер несвободы меняется и усложняется? «Сети» не являются принципиальной альтернативой «структурам». Они суть разновидность последних. Сети можно расставить, в них можно запутаться. Сети растяжимы, многообразны, потенциально переплетаемы, но все же их отличие от веберовской «железной клетки», списанной Бауманом на металлолом, ‑ относительное и количественное.

Социальный порядок и контроль в эпоху распространения сетевых отношений никуда не исчезают. Сети – форма дюркгеймовских социальных фактов. Они, как и их исторические предшественники, объективны, принудительны и анонимны. И отдельно взятый индивид перед лицом данных социальных конструкций столь же слаб и беззащитен; от него, по-прежнему, мало что зависит. В большинстве случаев не он выбирает их, а они – его. Поэтому в тенденциях к размягчению ткани социальной жизни едва ли стоит видеть «панацею» ‑ источник избавления от проблем, поставленных во времена тяжелого модерна.

Воздушное судно ‑ в зоне турбулентности, кабина пилота пуста

Современная культура разрушила идею статичного космического миропорядка и соответствующего ему циклического времени. Человек модерна опознает историю как вектор, молниеносно врывающийся в будущее. Его кредо – динамика, стиль жизни – бег с препятствиями, постоянная погоня за новым. Но между тяжелой и легкой современностью в этом отношении также имеются различия. Бауман – мастер аллегорического письма – сравнивает «старую» версию модерна с кораблем. На судне есть капитан, команда, пассажиры, пункт назначения известен. Учитывая опыт ХХ столетия, вполне возможно представить себе ситуацию, что экипаж взбунтуется, а пассажиры начнут роптать, ссылаясь на низкий уровень комфорта, обеспечиваемого в плавании. Общество новейшей эпохи, по Бауману, скорее, напоминает самолет, и притом довольно странный. Его пассажиры, ощутив тряску и желая поинтересоваться – все ли в порядке, обнаруживают к своему удивлению, что в кабине пилота никого нет. При этом воздушный лайнер продолжает свой полет ‑ на огромной скорости и в непонятном направлении.

Все проекты «светлого будущего», созданные теоретиками и идеологами последних веков, дискредитированы. Общая цель отсутствует. Единственное, что осталось, это – стремление миллионов людей к неуловимому субъективно интерпретируемому счастью (а для каждого оно – свое) и готовность продолжать путь до полного истощения индивидуальных жизненных сил. Финальной точки, достижение которой было бы равнозначно успокоению и примирению с наличными условиями, не существует. Человек наступающей эры живет «по Бернштейну»: движение ‑ все, цель – ничто.

Полет текучей современности отличает одна важная особенность – его траекторию рассчитать почти невозможно. Ситуация за бортом меняется ежеминутно, и новости нередко застают людей врасплох. Долгосрочное планирование биографии и карьеры становится бессмысленным. Действующая сегодня «формула успеха» скорее всего не будет работать завтра. Люди, устраивавшиеся полвека назад на заводы Форда или Рено, были уверены: на этих предприятиях при благоприятном стечении обстоятельств может пройти вся их профессиональная жизнь. Сегодня истории про надежные места в надежных компаниях воспринимаются как «ностальгические дедушкины рассказы». Среднестатистический молодой американец предполагает за свою будущую карьеру сменить место работы приблизительно одиннадцать раз. Новый сотрудник, нанимающийся в фирму Майкрософт, не знает, чем ему придется заниматься через несколько лет. Этого не знает даже Билл Гейтс.

Жесткий модерн в экономической и иных сферах востребует навыки «львов», текучий – способности «лис». Нужно уметь быстро перестраиваться, чутко реагировать на внешнее окружение и его запросы, диверсифицировать, осваивать новые знания и компетенции, короче, ‑ быть готовым к любым изменениям. Когда ближайшее будущее не определено, о далеком ‑ задумываться не приходится. Жизнь совершается и переживается в настоящем. Ориентироваться имеет смысл прежде всего на нужды дня сегодняшнего и скорейшее получение результата, поскольку в грядущей перспективе, скрывающейся за поворотом, «все это» может оказаться неактуально, немодно, непривлекательно.

Работодатели и работники, коллеги и партнеры, друзья, мужья и жены, организации … не хотят загадывать наперед, обременяя себя «лишними» обязательствами, о которых впоследствии придется сожалеть. Формула «покуда смерть не разлучит нас» больше не действует. Ей на смену приходит тенденция, маркируемая оборотом «от брака ‑ к сожительству». Фактически это означает, что люди говорят друг другу или подразумевают: пока мы вместе, а дальше – как получится. Бауман, вслед за М. Грановеттером, характеризует новейшую эпоху как время «слабых связей». Эмиль Дюркгейм – известнейший из заступников идеи солидарности, ‑ наверное, пришел бы в ужас от таких формулировок, ведь данное состояние чревато аномией.

Однако в действительности никакого социального распада не происходит. Общество продолжает функционировать «нормально», но в ином режиме. Люди вступают в многообразные, фрагментарные, временные отношения, и такой же является их групповая принадлежность. Их социальные роли Бауман уподобляет одежде с застежкой на молнии – эти «костюмы» легко снимаются и при необходимости столь же быстро надеваются вновь. Человек предпочитает не иметь стойких и длительных привязанностей, а совокупность его непрекращающихся интерактивных контактов напоминает мир вещей одноразового использования.

В эпоху текучей современности равновесие и устойчивость перестают восприниматься как «норма». Наука, воспевшая некогда оду механическому детерминизму, на исходе тысячелетия перестроилась: сегодня она говорит случайностях и хаосе, неопределенности и непредсказуемости событий. За обретенную «относительную свободу» приходится платить не только одиночеством, но и ощущением ненадежности, неуверенности, отсутствия безопасности.

Очередное баумановское сравнение – жизнь как образ лабиринта. Этот лабиринт образован сложной сетью ходов, к тому же подлежащей постоянной реконфигурации. Старые алгоритмы не работают, нить Ариадны порвалась или потеряна. Но лабиринт ни в коей мере не является средой свободного движения. Он имеет стенки и его ограничивающий потенциал не уступает нормирующей силе «прямого туннеля», хотя, конечно, для особого типа творческого сознания по лабиринту поплутать бывает интереснее.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.