|
|
Царь Соломон и царь Гороскат 10 глава— Где мои Лужанки? — Улетели в лучах… — А на лугу?.. — На лугу их ночь — на лугу они спят. На лугу их утро — на лугу они умываются, чтобы к солнцу лететь. — Какие золотые кудряшки! Алалей… я — не Лужанка? — Ты… ты сестрица моя Аленушка — Лейла! Лейла под солнцем вся золотая. Как два голубых голубка, ее глаза-голубки улетели с лучами, за первыми лучами — за золотыми Лужанками, к солнцу. Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье. 1910
Крес[306]
Эна какая — разливная весна! Повытаял снег с полей, повынесло лед с реки, разошлась вода со льдом, разлились реки с гор, протекли мелкие речки — бьют ключи, и, круглые, полные с берегом, катят озера. А по россыпи волн на воле Водыльник[307]. И лишь одна его голова — куча сенная, торчит над водою: ничем не заманишь чумазого в темень на остудное[308]дно, довольно зимой наклевался ершей и плывет, охмелел. Суховерхое дерево греется. Веселеет еловая роща. Оживают дыбучие мхи. Вот облако к облаку — пушистые облачки сходятся. Пугливо за облако теряется солнце. И уж движется туча хмуро и грузно: заждалась свистучая, шагает подоблачье. Горностай тягу дал под малиновый прутик. Черкнула ласточка. Да как заторандит, да как загрохочет — с грохотом — громом катит гремящий Громовник: с уклада складено сердце, с железа скованы груди. Тороком[309]-вихрем режет Громовник небесные снеги. Подымает тугой лук. Нацелил. Спускает стрелу — крес! И всполохнулся от искры небесный свод, весело, весело горит. И земля под топот толкучего грома, просверленная меткой стрелой, горит.
Пробудились, встают клевучие змеи, встает все зверье и все птицы и приветливые и догадливые, хищные, жалобные, горе-горькое, скоролетные, златокрылые, говорящие, косатые — сокол, орел, соловей, и гусь заблудущий, и сорока поскокунья, и ворона полетучая, и загнанный заяц. И до самого вечера, пока туча держалась и вовсю громыхал бесстрашный Громовник, звон-унылая песня зверья разливалась с края по край — с берегов небывалых до берегов, где бездорожье живет. И до капельки вылилась туча, высеяв землю. Любуясь, по синим дорогам, уплыло солнце, а за солнцем теплая ночь поднялась над теплой землей. На прибойном сыром берегу вещая Мокуша[310], охраняя молнийный огонь, щелкала всю ночь веретеном, пряла горящую нить из священных огней. Кузнецы стояли в кузницах, разжигали булат-железо, ковали железные обручи на любое сердце. И водные Бродницы[311], плавая тихо, волновали синие воды и, чаруя глубокие недра, призывали навов из темных могил. — Проснитесь и пойте! Проснитесь! Наступило всему воскресенье! Начинайте весеннюю пляску! В земле копошилось, раскатывались камни, рассыпались пески, расступалась земля. А там — ненаглядные звезды. И до зари, как всходить ей на небо, звезды, играя, свивали тоску, ненаглядные. 1907
Нежит[312]
Вот пришел ярец[313]-май с ясными днями, поднял и слил яроводье[314]. Лили дожди и пролились. Канули сиверы — ветры. С теплым ветром из-за теплого моря комары прилетели. И текут безуемно гульливые реки.
Гуляй, поколь воля!
Выгнана вербою в поле скотина. Засеяна черная пашня. В поле и в лесе ночью и днем заливаются-свищут певчие птицы: перелетные, не обошли они, не забыли наши края. Русь — сторона родимая. Жить — она веселая. Падают белой зарею большие Егорьевы росы. Рано солнце играет. Соловьиные дни.
Гуляй, поколь воля!
Все оживает, все пробудилось. Прогремел первый гром, и земля очнулась. Выглянули горные мавки [315]с красных гор и высоких буянов[316]— стало невмочь им в их зимних вершинных могилах. Тихо веют горные ветры. Парит на солнце. Встала чуя- змея, вывивается: чует снедь. Вылез из-под коневой головы и сам неприкаянный Нежит, ей встречу идет.
Гуляй, поколь воля!
Торна, бойка дорога. Вот обогнул Нежит старую ель и бредет — колыбаются сивые космы. Подвигается тихо, толчет грязи по мху и болоту, хлебнул болотной водицы, поле идет, другое идет, неприкаянный Нежит, без души, без обличья. То он переступит медведем, то утишится тише тихой скотины, то перекинется в куст, то огнем прожигает, то как старик сухоногий — берегись, исказнит! — то разудалым мальцом и уж опять, как доска, вон он — пугало пугалом. Доли не чаять и не терять — Нежитова доля. Далеет день. Вечереет. В теплых гнездах ладят укладываться на ночь. Ночь обымает. Ночь загорелась. Затянули на буйвищах[317]устяжные песни. Веет с жальников[318]медом и сыченой брагой. Легкая лодка скользнула в ракитник. Раздвинула куст Волосатка[319], пустилась Домовиха по полю ко двору к Домовому.
Гуляй, поколь воля!
В ночнине кони в поле кочуют, зоблют. Сел Нежит в мягкую траву, закатил болотные пялки, загукал[320]Весну. А на позов из бора отукает Див.
Гуляй, поколь воля!
Подливает вода — колыхливая речка, подплывает к самым воротам. Разъяренилась песня. А там за рекою старики стали в круг, изогнулись, трогают землю, гадают: пусть провещает Судана! И волшанские жеребья[321]кинуты. Слышит ярое сердце, чует судьбу, похолодело… Резвый жеребий[322]выпал — злая доля выпала ярому сердцу. Яром туманы идут. Поникает поток. Петуха не добудишься. Дуб развертывает свежие листья. И матерь-земля родит буйную зель[323].
Гуляй, поколь воля! 1907
Коловертыш[324]
Широкая, уныло день и ночь течет Булат-река, тиноватая, в крутых обсыпчатых берегах с пугливою рыбою. Умылись наши путники в речке, переехали речку Соловьиным перевозом и вошли в густой лес. И всю ночь до зари пробирались они лесом по темным, тайным дорогам. Всю ночь вела их дорога то сквозь трущобы, то пропастями. И трижды далеко петухи пропели — трижды клевуны проели. Взошла заря. А на заре, в подсвете, в восходе солнца девять кудрявых дубов остановили их путь. У девяти дубов, между двенадцатью корнями стоит избушка на курьей ножке. Тихо обошли они дубы вокруг избушки, робко заглянули в три окна. Но тихо: не повернулась к ним избушка, ее не повернула куриная нога. И в окнах ни души, не слышно крика, ни шума, ни суетни, — знать, покинула ведьма избушку! На крыше сидела серая сова — чертова птица, а у курьей ноги, у дверей, пригорюнясь, сидел Коловертыш: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом. — Лейла, какой печальный Коловертыш! — Слепой, как птица сова? — Сова не сова, а глазастый и зоркий: днем и ночью разбирает дорогу. — А что у него за мешок? — Это зоб, туда он все собирает, что ведьма достанет: масло, сливки и молоко, всю добычу. Наберет полон зоб и тащит за ведьмой, а дома все вынет из зоба, как из мешка, ведьма и ест масло, сливки и молоко. — Вот чудеса: Коловертыш! — Да, Коловертыш. Они поднялись по ступенчатой лестнице к двери, чуть приотворили дверь — на мышиный глазок, но Коловертыш остановил их. — Нет ведьмы, — сказал Коловертыш, — нет хозяйки: парившись в печке, задохнулась Марина уж тридцать три года. — Эко несчастье! — Бедняжка! Неужто задохнулась в печке? — Тридцать три года! — взгрустнул Коловертыш. — А ты сам Коловертыш? — Я сам Коловертыш, а бывало-то… — Что, что бывало? — А бывало-то, месяц стареет и ведьма стареет, месяц молодеет и ведьма молодеет, вчера она старая кваша и не посмотришь, а завтра посмотрит и сделает пьяным. А горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея. Разрывала Марина оковы, что твою нитку, захочет — змея уймет, его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. Вот была она какая! — Марина-ведьма! — подхватила Лейла. — Марина-ведьма, уж тридцать три года… И, вспомнив Марину-ведьму, свою хозяйку, о себе рассказал Коловертыш, как ему скучно, — закрылись все радости, встретились напасти! — и не знает он, что ему делать, — ничего не видит от несносной печали! — и куда ему деться, оголодал он! — без Марины-ведьмы, без своей хозяйки. — А как тебя сделала ведьма? — допытывалась Лейла. Из собаки сделала, мудрено меня сделала ведьма: ощенилась наша собака Шумка — Шумку волки съели! — взяла ведьма место — там, где щенята у Шумки лежали, пошептала, перетащила в избу в задний угол под печку, а через семь дней я на белый свет и вышел. — Я Коловертыш, вроде собачьего сына… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! Что ты… мы вовсе не серые волки! Да полно, чего горевать, ну, чего? Ты и другую найдешь, ну, не Марину, ты другую найдешь… Шумку! — растрогалась Лейла, хотела утешить беднягу, который вроде собачьего сына. Коловертыш был неутешен: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом, — бултыхал Коловертыш пустым, вялым зобом. Кого нет, того негде взять… Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — не унимался бедняга, капали крупные слезы из собачьего, верного глаза. Лейла туркнулась в дверь. И они попали в избушку. У самых дверей — ступа, из ступы, как заячье ухо, торчал залежанный войлок: видно, в ступе свил себе прочно ночное гнездо Коловертыш, и рядом со ступой помело длинное, под потолок, и кочерга, а по углам пустая посуда, — в пустую посуду Коловертыш выкладывал когда-то из своего зоба добычу: масло, сливки и молоко, — а на стене, в красном углу, болтался замызганный, лысый воловий хвост и ожерельем висели вокруг сушеные змеи, кузнечики, песьи кости, ящерицы, акулье перо и рога оленьи, а на треногом столе — корки, крошки и черепки, а у печки — громовый камень, угли, кремень, кресало, горшок золы: — знать, у печки распоряжалась сова. И везде паутина — по щелям, по потолку, по углам. Вот где жила ведьма Марина: старела, как месяц стареет, и молодела, как молодел старый месяц, а горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея, захочет — змея уймет, его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. — Съешьте меня, Бога ради, мне скучно! — тянул свое Коловертыш, кряхтел за дверью, у курьей ноги. Вот где живет Коловертыш, ничем неутешен и никогда — ни днем под солнцем, ни ночью под месяцем, ни ранними росами, ни вечерней зарею, без Марины-ведьмы, без своей хозяйки, верный ведьмин помощник — Коловертыш, который вроде собачьего сына. Постояли они в избушке, поглядели, подумали — и за порог. И у девяти кудрявых дубов опять постояли, поглядели, подумали да, напившись ключевой воды у обожженного молнией среднего мокрецкого дуба, дальше — в недальний, неближний трудный путь по тернистой, унылой тропинке за широкую Булат-реку искать море. Море-Океан. — Прощайте! Прощай, Коловертыш! Коловертыш не тронулся с места, и лишь сова вспорхнула на оклик… — А ведьмины кости, косточки, костки черный ворон в поле унес, Ворон Воронович, уж тридцать три года, а собаку Шумку… Шумку волки съели, уж тридцать три года! — кричала вдогонку сова — чертова птица, серая, кричала с задавленным хохотом.
Ховала[325]
Наволокло, — небо нахмурилось. Подымалась гроза, становилась из краю в край, закипала облаком. Поднялись ветреницы, полетели с гор, нагнали ветер и вихрь. Ветры воюют. И гремучая туча угрюмо стороною прошла. Не припустило дождем. И осталась земля-хлебородница не умытая, не напоена. Не переможешь жары, некуда спрятаться. И ходило солнце по залесью, сушило в саду шумливую яблонь, а в поле цветы, и жаркое село. Угревный день сменился душной ночью. По топучим болотам зажглись светляки, а на небе звезда красная — одна — вечерняя звезда. Поднялся Ховала из теплой риги, поднял тяжелые веки и, ныряя в тяжелых склоненных колосьях, засветил свои двенадцать каменных глаз и полыхал. И полыхал Ховала, раскаляя душное небо. Казалось, там — пожар, там разломится небо на части и покончится белый свет. Пустить бы голос через темный лес! — Не заслышат, да и нет такого голоса. И куда-то скрылся Индрик-зверь. Индрик-зверь — мать зверям — землю забыл. А когда-то любил свою землю: когда в засуху мерли от жажды, копал Индрик рогом коляную землю и выкопал ключи, достал воды, пустил воду по рекам, по озерам.
Или пришло время последнее: хочет зверь повернуться? И куда-то улетела Страфиль-птица. Страфиль-птица — мать птицам — свет забыла. А когда-то любила свой свет: когда нашла грозная сила и мир содрогнулся, Страфиль-птица победила силу, схоронила свет свой под правое крыло.
Или пришло время последнее: хочет птица встрепенуться? И куда-то нырнул Кит-рыба. Кит-рыба — мать рыбам — покинул землю. А когда-то любил свою землю: когда строили землю, лег Кит в ее основу и с тех пор держит все на своих плечах.
Или пришло время последнее: хочет рыба сворохнуться?
Грозят страшные очи, ныряет Ховала. С пути его не воротишь… И омлела на небе звезда вечерняя. 1907
Мара-Марена[326]
Охватила заря край земли — вечереется день — вечерняя тихо заря поблекает. Смородина-речка дремлет. Голубые, огретые солнцем, отлились ее вешние воды. Прошли к берегу по воду девки: зноятся лиц, поизмята шитая рубаха, примучились плечи. Не за горами горячей поре. Уж довольно морозу пугать с перезимья! — полегли все морозы, заснули в стрекучей крапиве. Пойдут хороводы. Заиграют песни. Полетят за густым белым облаком сквозь зарю, с вечерней зари до белого дня, купальские песни. По край болота жили лягушки — квакчут. И тихо рассыпались звезды, ну — свечи, повитые золотом нелитым, нетянутым.
Идет по луговьям, по ниве Мара-Марена, кукует тихо и грустно, кукует, изнемает тоскою дорогу. Шумят на шатучей осине листья без ветра. Клокочет кипуч-ключ горючий. Идет Мара-Марена, не топчет травы, не ломает цветов. С половины пути она оглянулась, — загляделись печальные очи, — далеко звездой просветила. Зеленеют луговья, наливается колосом нива. Боровая ягода зреет. Бряк под окошком! Там кто-то клянет и клянется. Зачем так клянутся Землею и Солнцем! Положи ни во что эту знойную клятву. Не будет от клятвы корысти. Взглянет Мара-Марена, просветит — скрасит весь свет и погубит. Все пойдет по ее. Все погибнет. Мара-Марена — в одной руке серп, в другой зеленый венок. Она сердце иссушит, подкосит вековое, разорвет неразрывное, вздует ветры, засыплет сыпучим снегом теплое солнце, размахает крепкие дубы. И затмится на радости день. И не уведает милый о милой, забудут: я ли тебя, ты ли меня…
Идет Мара-Марена, замутила Смородину-речку, открывает кувшинки и дальше идет, восходит на горы — горы толкутся — и дальше долиной, по большому полю. И взмывала вослед ей непогожая туча с большим дождем непроносная. Камнем шибается к звездам птица Могуль[327], и счастье — перекипя смолою, падает счастливому. Стой! Не приунять, не укротить бесповинного сердца, бьет через край. Там волк, зачуяв смерть свою, завыл. И смыкается небо с землею. 1907
Марун[328]
Заморилась ильинская муха, заросла путь-дорога. Озимое поле вспахали, счастливо засеяли. Не оттянуться осенней поре. Падает желтый осенний лист. Вихорь, прогнав полевые ветры, стал на полете. И мглистое утро окуталось тихим дождем. Мглисто и тихо. Боже, как тихо! Или уж с моря вышли белоснежные ветровы сестры — Буря, Вьюга, Метель, и идут к нам сестры быстрой рекою, через озера, через гремучий ключ, по белому камню, по черным корням, по мхам и болотам, несут стужу с ненастьем и по пути подымают погоду и раздувают желтые листья. — А где, Алалей, живут сестры? — На море, где-то там, у Студеного моря. А давай у оленя спросим! Олень — вихорь-Олень стоял у сосны: увядала сосна, разломанная молнией в щепы. — Оленюшка, — попросила Лейла, — расскажи нам о ветровых сестрах, о Буре, Вьюге, Метели! Знал Олень про сестер, и рассказал по-оленьи о сестрином море, и как зовут остров, и о царе Маруне.
Далеко на море — не на Студеном, на Варяжском — есть острова Оланда — скалистый остров Бурь-Бурун. Четыре рыбы держат остров: две одноглазые Флюндры и две крылатые Симпы. Царь Бурь-Буруна, властитель Оланда — Марун. Трон его крепкий из алого мха, царский венец из лунного ягеля, меч и щит из гранита. Сидит царь Марун на острой скале высоко над морем, слушает волны. А вокруг него — змеи, над ним альбатросы, и по морю мимо проплывают печальные белые бриги и шхуны. А он неподвижно на своем алом троне, лунный, как мох-ягель, пасть раскрыта — он слушает волны. Никто не взойдет на скалы, никто не ступит на берег, никто не обойдет весь остров, и только бесстрашный, вызывающий смерть, викинг Стаяло[329], закованный в сталь, бросает бесстрашно якорь. А царь Бурь-Буруна, властитель Оланда — Марун не видит ни печального белого брига, ни альбатросов, ни змей, ни викинга Сталло, слепой, он слушает волны. Далеко на море — не на Студеном, на Варяжском — есть острова Оланда — скалистый остров Бурь-Бурун. Там и проводят летние дни белоснежные ветровы сестры Буря, Вьюга, Метель. — Сестры уж вышли, плывут, веют ненастьем, — провещал вихорь-Олень. — Я непременно хочу увидеть Маруна! — Увидим, увидим, Лейла. — И альбатроса, и бесстрашного викинга Сталло! — Увидим, увидим, Лейла. Куталось мглистое утро тихим дождем. Падали желтые листья. Мглисто и тихо. Боже, как тихо! 1910
Рожаница[330]
Укатилось солнце за горы. Зажглись на облаках звезды — ясные и тусклые по числу людей, рожденных от века. А от Косарей[331]по Становищу[332]души усопших — из звезд светлее светлых, охраняя пути солнца, повели Денницу к восходу. И сама Обида-Недоля, не смыкая слезящихся глаз, усталая, день исходив от дома к дому, грохнулась на землю и под терновым кустом спит. Родимая звезда, блеснув, украсила ночное небо.
«Мать пресвятая, позволь положить тебе требу, вот хлебы и сыры и мед, — не за себя, мы просим за нашу Русскую землю. Мать пресвятая, принеси в колыбель ребятам хорошие сны, — они с колыбели хиреют, кожа да кости, галчата, и кому они нужны, уродцы? А ты постели им дорогу золотыми камнями, сделай так, чтобы век была с ними да не с кудластой рваной Обидой, а с красавицей Долей, измени наш жалкий удел в счастливый, нареки наново участь бесталанной Руси. Посмотри, вон растерзанный лежень лежит, — это наша бездольная, наша убогая Русь, ее повзыскала Судина, добралась до голов: там, отчаявшись, на разбой идут, там много граблено, там хочешь жить, как тебе любо, а сам лезешь в петлю. Или благословение твое нас миновало, или родились мы в бедную ночь и век останемся бедняками, так ли нам на роду написано: быть несуразными, дурнями — у моря быть и воды не найти? Огонь охватил нашу жатву, пылают нивы, на море бурей разбило корабль, разорены до последней нитки. Смилуйся, мать, посмотри, вон твой сын с куском хлеба, и палкой бросил дом и идет по катучим камням — куда глаза глядят, а злыдни[333]— спутники горя, обвиваясь вкруг шеи, шепчут на уши: «Мы от тебя не отстанем!» Вещая, лебедь, плещущая крыльями у синего моря, мать земли — матерь земля! Ты читаешь волховную книгу, попроси творца мира, сидящего на облаках Солнце-Всеведа, он мечет семена на землю, и земля зачинает, и мир весь родится, — попроси за нас, за нашу Русскую землю, чтобы Русь не погибла! Нет нам места и не знаем, куда деваться от Кручины и Лиха! И если б нашелся из нас хоть один, кто бы ударил ее топором, или спустил в яму и закрыл камнем, или бросил в реку, или, защемив в дерево, забил в дупло, или запрятал бы ее под мельничный жернов, худую, жалкую черную долю — нашу злую судьбу! Мы отупели — и горды, мы не разрешили загадок — и покойны, все письмена для нас темны — и мы возносим свою слепоту… мать, повели им, всем праздным, всем забывшим тебя, забывшим родину, твою землю и долг перед нею, и пусть они потом и кровью удобряют худородную, истощенную, заброшенную ниву… И неужели Русской земле ты судила Недолю, — и, всегда растрепанная, несуразная, с диким хохотом, самодовольная, униженная и нищая, будет она пресмыкаться, не скажет путного слова? Мудрая, вещая, знающая судьбы, равно распределяющая свои уделы, подай нам счастье! Не страшна нам смерть — мы клянемся тебе до последних минут жизни отдать все наши силы и умереть, как ты захочешь, — нам страшно твое проклятие. И посмотри, вон там молодая, прекрасная Лада, Счастливая Доля, в свете зари словно говорящая солнцу: «Не выходи, солнце, я уже вышла!» — и она нам бросает свою золотую нить. Мать пресвятая, возьми эти хлебы и сыры и мед с наших полей и свяжи нашу нить с нитью Доли, скуй ее с нашей, свари ее с нашей нераздельно с одной брачной доле навек!» 1907
Боли-бошка
Тихо идут по последней тропинке… Затор[334]за нежданным затором встает в заповедном лесу. В темную ночь им зорит[335]зарница. А далеко за осеком[336]зреют хлеба. Держатся крепко — рука с рукою. Кто-то немножко боится. Страшно, глухо, заказано место, зарочна тропинка. Трудно, пройдя через степь, через поле, через реку и речку, через болото, трудно выйти из темного леса. Ватажится лешая свора: не хочет пускать — так не отпустит! А ягод, грибов — обору нет. Полон кузов несут. Лесовик их не тронет. Лесовик приятель Водяному и Полевому. Водяной с Полевым им, как свои, — Лесовик их пропустит. — Лесовик, Лесовик, на тебе ягод: ты — с леса, мы — в лес! А завтра, когда забрезжит и, алея, дикая роза — друг-поводырь — пойдет, осыпаясь, прощаться, ранним-рано расколыхнется заветное Море — Море-Океан! Тихо идут по последней тропинке… Валежник и листья хрустят. Тише! Вот и сам Боли-бошка! — Почуял, подходит: набедит, рожон! Весь измоделый[337], карла, квелый, как палый лист, птичья губа — Боли-бошка, — востренький носик, сам рукастый, а глаза будто печальные, хитрые-хитрые. Была не была, — чур, не поддаваться! Заведет этот Лешка в зыбель-болото[338], где сам черт ощупью ходит. И позабыть им про Море. — Не видали ли, где я сумку потерял? — кличет Боли-бошка. — Нет, не видали. — Поищите! — просится Лешка, а сам дожидает. — Что ты! — шепчет Алалей встрепенувшейся Лейле, — не знаешь его? Не нагибай так головку: у этого Лешки отродясь никакой и не было сумки. Это нарочно. Вот ты нагнешься, искавши, а он тут как тут, да на шею к тебе, да петлей и стянет. И позабыть нам про Море. Тесна, узка тропинка. Путает папоротник. Вспыхивает свети-цвет[339]— волшебный купальский цветок. — Хочешь, Боли-бошка, ватрушку? — зовет желанная Лейла. — Поищите, милые! — тянет свое Боли-бошка: то пропадает, то станет, ничем его не прогнать, ничем не расшухать.
Тихо идут по последней тропинке… Затор за нежданным затором встает в заповедном лесу. В темную ночь им зорит зарница. А далеко за осеком зреют хлеба. Держатся крепко — рука с рукою. Кто-то немножко боится. — А Море, — бьется сердце у Лейлы, — а Океан не замерзает?.. — Нет, моя Лейла, оно никогда не замерзает, не про-волнует волна: море и лето и зиму шумит. Непокорное — песком его не засыплешь, не перегородишь. Необъятное — глубину не изведаешь и слезой не наполнишь. Море бездонно, бескрайно — обкинуло землю. А разыграется Дикое — топит. А какие на Море водятся рыбы! Какие по морю летают белогрудые птицы! И берегов не видать. А корабли один за другим уплывают неизвестно куда… — И мы поплывем? — И мы поплывем. Морского царя увидим, злоглатого Змея увидим… — А ежик, про которого дедушка сказывал, он нас не съест? — и глаза-ненагляды, синеют, что море. Скоро-скоро забрезжит. И пойдет, осыпаясь, прощаться роза — друг-поводырь. Легкий ветер уж веет. Там Моряна[340]волны колышет. И, ровно колокол бьет, Море — непокорное, необъятное Море-Океан.[341] 1908
ИЗ КНИГ
ИЗ КНИГИ «ДОКУКА И БАЛАГУРЬЕ»[342]
Русские женщины
Суженая
Три года играл молодец с девицей, три осени. Много было поговорено тайных слов. Вот как Марья любила Ивана! Кто у нас теперь так любит! Пришло время венцы надевать. И выдали Марью за другого, за Ивана не дали. Живо старики справили дело. Попался зять советный, богатый, им и ладно. А ей не мед житье, почернела Марья, чернее осенней ночи, и лишь глаза горят, как свечи, надсадилась — холодом заморозилось сердце, не весела, не радостна пела она вечерами заунывные песни, тяжко было до смерти. Да стерпела и покорилась. Три года прожила Марья с немилым, три осени. Стала у ней глотка болеть. И недолго она провалялась, померла на Кузьму-Демьяна. И похоронили Марью. Эй, зима — морозы пришли, белым снегом покрыли могилу. И лежала Марья под белым снегом, не горели больше глаза, плотно были закрыты веки. Вот ночью встала Марья из могилы, пошла к своему мужу. Заградился Федор крестом, муж ее немилый. — Да будь она проклятая баба! — и не пустил жену в дом. Пошла Марья к отцу, к матери пошла. — На кого ты рот разинула? — сказал отец. — Куда ты, бес, бегаешь? — сказала мать. Испугался отец, испугалась мать, не пустили дочь в избу. Пошла Марья к крестной матери. — Ступай, грешная душа, куда знаешь, здесь тебе места нету! — выпроводила крестная крестницу. И осталась Марья одна — чужая на вольном свете, лишь небом покрытая. «Пойду-ка я к моему старопрежнему, — опомнилась Марья, — он меня примет!» И пришла она под окно к Ивану. Сидит Иван у окна, образ пишет — Богородицу. Постучала она в окно. Разбудил Иван работника — ночное время — вышли во двор с топорами. Работник, как увидал Марью, испугался, думал, съест его — да без оглядки бежать. А она к Ивану: — Возьми меня, я тебя не трону. Обрадовался Иван, подошел к ней, ее обнял. — Постой, — она говорит, — ты не прижимай меня крепко, мои косточки належались! И сама глядит — не наглядится, любуется — не налюбуется. Вот как Марья любила Ивана! Кто у нас теперь так любит! Иван взял Марью в дом, никому ее не показывал, наряжал, кормил и поил. И жили так до Рождества вместе. На Рождество пошли они в церковь. В церкви все смотрят на Марью, отец и мать и муж Федор и крестная. — Это будто моя дочка! — говорит мать. — Да-таки наша! — говорит отец. Переговаривались между собою отец и мать и муж и крестная. А как обедня кончилась, подошла Марья к матери: — Я ваша и есть, — сказала Марья, — помните, ночью к вам приходила, вы меня не пустили, и пошла я к старопрежнему моему, он меня и взял. И признали все Марью и присудили ей: за старого мужа, за Федора не дали назад, а дали ее Ивану. Эй, весна, — снега растаяли, пошли зеленые всходы, и на Красную горку повенчали Ивана да Марью. Тут моя сказка, тут моя повесть. 1910
Желанная
Не хотела бабка, чтобы внук женился: жалко старухе расставаться с любимым внуком. А он себе, знай, стоит на своем. И вот как вести к венцу, стала карга на венчальном пороге и прокляла внука. 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
