Бинарность русской культуры

Любая попытка представить российскую цивилизацию в виде целостного, исторически непрерывно развивающегося явления, обладающего своей линейной логикой и выраженным национальным своеобразием, наталкивается на большие внутренние сложности и противоречия. Каждый раз оказывается, что на любом этапе своего становления и исторического развития эта цивилизация как бы двоится, являя одновременно два отличных друг от друга лица. Европейское и азиатское, стихийное и организованное, естественное и искусственное, светское и духовное, официальное и оппозиционное, коллективное и индивидуальное — эти и подобные "пары" противоположностей свойственны российской цивилизации с древнейших времен и сохраняются фактически до настоящего времени. Двоеверие, двоемыслие, двоевластие, раскол — это лишь немногие из значимых для понимания истории нашей цивилизации понятий, выявляемые уже на стадии древнерусской культуры. Подобная стабильная противоречивость русской культуры, порождающая, с одной стороны, повышенный динамизм ее саморазвития, с другой, — периодически обостряющуюся конфликтность, внутренне присущую самой цивилизации, составляет ее органическое своеобразие, типологическую особенность и называется бинарностью.

Характерной особенностью русской культуры с ее "двоецентрием" является то обстоятельство, что ее основу, суть, глубинный смысл составляют не механическая сумма двух противоположно заряженных "ядер", сопряженных между собой в одно неразрывное целое, а самое их "сопряжение", непрерывно меняющееся, как бы "мерцающее" отношение двух "центров", "ядер", "полюсов", сочетающее в себе их глубокое внутреннее единство и в то же время не снимающее их абсолютной противоположности.

Не случайно через всю отечественную историю проходят бинарные фреймы, организующие русскую культуру и российскую историю как сквозную дихотомию: двоеверие, двоевластие, опричнина, ереси, самозванство, бунты, раскол, разночинство, русский коммунизм, евразийство, русское зарубежье, постсоветская реальность — в каждом из этих и подобных им понятий заключены смысловая амбивалентность, двусоставность, внутренний драматизм. Строго говоря, и такие классические смысловые “пары” русской культуры, как “западничество и славянофильство”, “народ и народничество” или “революция и контрреволюция”, являются в каждом случае не суммой двух фреймов, а единой смысловой конструкцией, в которой ни один из полюсов не может существовать без другого, вне взаимодействия и полемики с ним, вне борьбы за первенство. Более того, “победа” любого полюса автоматически означает его же “поражение”, поскольку вне противоборства его целеустремленность и активность теряют смысл и “точку приложения”. Следует признать, далее, что все фреймы, из которых складывается целое русской культуры (а значит, и истории) на всех уровнях ее смысловой организации, сопрягаются между собой по принципу именно “взаимоупора”: язычество — христианство, самодержавие — православие, власть — интеллигенция, интеллигенция — народ, религия — наука, искусство — действительность, литература — критика, история — современность, “русская идея” — “коммунистическая идея”, госбезопасность — правозащитное движение, диссидентство и т. д.

В виде бинарных фреймов предстают перед нами и имена деятелей русской культуры (Феофан Грек — Андрей Рублев, Иосиф Волоцкий — Нил Сорский, патриарх Никон — протопоп Аввакум, Радищев — Щербатов, Карамзин — Чаадаев, Пушкин — Гоголь, Некрасов — Фет, В.Соловьев — К.Леонтьев, Л.Толстой — Достоевский и т. д.); подобным же образом сопрягаются между собой ключевые фигуры отечественной истории (Аскольд и Дир, Ольга и Владимир, Александр Невский и Михаил Тверской, Иван Грозный и Андрей Курбский, Борис Годунов и Лжедимитрий, Екатерина II и Пугачев, Ленин и Сталин, и др.).В каждом случае смысловая “пара” означает и символическое единство фигур (современность или преемственность, общность деятельности, влияния, имиджа), и их антиномичность, противоборство (различие характера, облика, целей, судьбы, авторитета, начального и конечного звена исторического процесса, причины и следствия, начала и конца), т. е. воплощает собой принцип амбивалентности как системообразующий конструкт культуры.

Характерно, что и в русском фольклоре (и близких ему смеховых произведениях) типичны парные персонажи (Фома и Ерема, Иван да Марья). В восточнославянском язычестве антиномичны (вплоть до несовместимости) культы Перуна и Велеса; по-своему парны и другие языческие божества: Дажьбог и Стрибог, Хорс и Семаргл, Лада и Лель, Мор(ок) и Марена, в том числе и мелкие ( домовые и лешие, водяные, русалки и т. п.). Парны православные святые: Петр и Павел, Борис и Глеб, Фрол и Лавр, Косьма и Дамиан, Петр и Феврония и др.). Парны русские столичные города: Киев и Новгород, Владимир и Суздаль, Москва и Петербург. Бинарны многие символические названия произведений русской художественной культуры (особенно литературных): “Мертвые души”, “Поэт и гражданин”, “Отцы и дети”, “Война и мир”, “Преступление и наказание”, “Былое и думы”, ”Христос и Антихрист”, “Мастер и Маргарита” и т. п. Во многих случаях в художественных заглавиях произведений русской литературы заключена скрытая, но отчетливо подразумеваемая антиномия по разным смысловым основаниям (“Бедная Лиза”, “Ревизор”, “Пролог”, “Обрыв”, “Новь”, “Воскресение”, “На дне”, “Белая гвардия”, “Тихий Дон”, “Разгром”, “Хорошо!”, “Дар”, “Котлован”, “Архипелаг ГУЛАГ” и т. д.). Столь последовательная антиномичность культурной семантики (достаточно редкая в западноевропейских или восточных культурах) свидетельствует о глубоко укорененной — в ментальных основаниях русской культуры — смысловой дихотомии, провоцирующей инверсионные процессы во всех сферах национальной жизни России и на всем протяжении ее истории.

За каждым бинарным фреймом в истории русской культуры встает в явной или имплицитной форме изначальная культурная дихотомия Запада и Востока, символизирующая причастность России и русской культуры как тому, так и другому, — т. е. всему человечеству, мировой культуре и цивилизации, притязания на принципиальную “всемирность”, “всеохватность”, вселенский масштаб. Начальный импульс каждой культурно-исторической парадигмы в русской истории связан с этим дискурсом: Крещение Руси, монголо-татарское иго, возникновение концепции“Москва — третий Рим”, религиозный Раскол и Петровские реформы, отмена крепостничества и русская революция, крах советского тоталитаризма и распад СССР — все эти события знаменовали для России и русской культуры каждый раз обновление культурно-исторического контекста и обретение в нем заново смысловой конфигурации всемирности.

Но эта причастность России и русской культуры к “всеединству” мира (В.С.Соловьев) не однозначна, не одномерна — ни в национально-цивилизационном, ни в космополитическом смысле. Русская культура и “вненаходима” по отношению к миру (выступая как “третья сила” — наряду с Западом и Востоком — В.Соловьев), и одновременно включает в себя человечество (“всемирная отзывчивость”, по Достоевскому). Не случайно Г.П.Федотов рисовал схему “русскости”(т. е. менталитета русской культуры) в виде эллипса, обладающего “двоецентрием”. В своих ментальных основаниях Россия, в равной мере принадлежащая и Западу и Востоку, непосредственно “встроена” в мировое человеческое сообщество со всем присущим ему противоречивым социокультурным многообразием, являя собой образец “цветущей сложности”(К.Н.Леонтьев). Тем самым она оказывается изоморфной тому мировому целому, которое складывается из Востока и Запада и в то же время по смыслу больше простой суммы восточных и западных начал. Россия, по выражению М.Я.Гефтера, является “миром миров”, подобно целому, называемому человечеством, и в этом отношении представляет собой “всеединство противоположностей”.

По степени своей структурной и смысловой сложности целое русской культуры (а еще в большей степени — многонациональной культуры России) сопоставимо с мировой культурой. Рефлексируя собственную культуру, отечественные мыслители либо были склонны видеть в ней феномен всемирно-исторического масштаба и значения, способный не только отразить и укрупнить универсалии общечеловеческого культурного опыта, но и открыть новые пути для всего человечества (Гоголь, Белинский, Герцен, Л.Толстой, Достоевский, Н.Данилевский, В. Соловьев, Мережковский, Бердяев и др.), либо полагали, что исключительность русского культурного и социального опыта состоит в поразительном выпадении России из традиций как Запада, так и Востока (различно у Карамзина,Чаадаева, Чернышевского, Леонтьева, Писарева, Ключевского, Розанова, Ленина, Шестова), в ее выделенности тем или иным образом не только среди других национальных культур, но и в целом всей мировой культуры.

Множество подобных рефлексивных отображений русской культуры свидетельствует о том, что русская культура постоянно соотносит себя со всей мировой (или по крайней мере европейской) культурой как с равновеликим себе универсумом; именно с этим своим “собеседником” она вступает в различные диалогические отношения (согласие, спор, подражание, отчуждение, конфронтация, союз и т. п.), представляет мировую культуру своим контекстом, предметом, зеркалом, антиподом, судьбой. Составляя с мировой культурой как целым единую смысловую конструкцию, “надцивилизационный узел”, русская культура реализует принцип “взаимоупора” в предельно возможном, глобальном отношении (русское и всемирное, родное и вселенское начала составляют взаимосоотнесенные и конфликтующие части космического целого — ср.: Л.Толстой и Достоевский, В.Соловьев и К.Леонтьев, Д.Мережковский и В.Розанов, Вяч.Иванов и А.Блок, “русские космисты” и русские марксисты, рефлексии русского авангарда, начиная с В.Хлебникова и кончая Д.Хармсом).

На территории Руси-России в течение более чем тысячелетия разворачиваются своего рода “турбулентные” этно- и социокультурные , а также цивилизационные процессы всемирно-исторического масштаба и значения, неизбежно несущие на себе печать одновременно инновативности и катастрофичности. Русская Евразия — это “место встречи” Востока и Запада; но эта встреча (по логике “взаимоупора”) соединяет и разделяет, сближает и отдаляет; это и конфликт и альянс, и интеграция и дифференциация — воплощенные “единство и борьба противоположностей” в мировой культуре. Несомненно, что сам феномен “русского коммунизма”, впервые исследованный в культурно-историческом плане Бердяевым, как и, например, феномен “русского зарубежья”, явились логическим результатом специфически преломленного и практически интерпретированного в ХХ веке глобального западно-восточного синтеза, — особого культурного дискурса, мучительно, долго и трудно складывающегося в пограничной зоне Запада и Востока (ср. иные, более “мягкие” варианты подобного синтеза — в Америке, особенно Латинской, и в регионе “дальневосточного чуда”).

Исключительная жесткость столкновения и разрыва тенденций, противоположных и взаимодополнительных по смыслу, формам, целям и логике саморазвития, противоречиво смыкающихся и взаимодействующих в смысловом поле русской культуры, приводит к тому, что история русской культуры, а вместе с ней и сама история России, противоречиво соединяет в себе черты непрерывности и дискретности. Это означает, что сквозные, “стержневые” линии культурно-исторической преемственности и структурно-семантической изоморфности связуют разные периоды национально-культурного развития как единую топологическую модель и неделимый ценностно-смысловой континуум; в то же время “взрывной” характер разрешения исторически накапливаемых бинарных противоречий и проблем в последовательно пограничной культуре предопределяет неизбежно резкую “ломку” культурных парадигм, внезапно сменяющих друг друга по той же логике “взаимоупора” западного и восточного начал.

Языческая и христианская, византийская и монгольская традиции не только сменяют друг друга, но и во многом опровергают, оспаривают, отменяют предшествующий культурный опыт. Культурную самоизоляцию и самодостаточность Московского царства отвергает установка на тотальную европеизацию постпетровской России. Начавшуюся с огромным опозданием и внутренним сопротивлением культурного материала капитализацию России (и русские консерваторы, и русские социалисты возлагали надежды на то, что русский народ, привязанный к соборности и общине, либо не вступит на путь буржуазных отношений, либо перескочит опережающим образом этот этап европейского исторического развития) сменил русский коммунизм, первоначально нацеленный на осуществление мировой революции, а затем переориентировавшийся на собственное самоосуществление в “отдельно взятой стране”. Наконец, в постсоветский период уравнительный “русский социализм” столь же внезапно сменился неокапитализмом — “диким”, “варварским” рынком, — как в свое время, в результате русской революции, буржуазные “столыпинские реформы” были сметены коммунами, “раскулачиванием”, колхозами.

Фактически каждая новая культурная парадигма в российской истории знаменовалась процессами, пересматривавшими, отрицавшими или приостанавливавшими ход изменений, начатых на предыдущем этапе (в рамках “старой” парадигмы): Октябрьская революция покончила с либеральными свободами, завоеванными в ходе “первой русской революции” 1905 г. и Февральской 1917 г.; коллективизация вернула крепостничество в русскую деревню; сталинский Союз во многом реанимировал идеологию и символику Российской Империи, казалось бы, окончательно погребенные Лениным и его соратниками по большевизму.

В российской социокультурной истории “старое” никогда полностью не исчезало, но в своих наиболее стабильных формах продолжало вялый “дрейф”, параллельно с формированием “нового”; в то же время “новое”никогда не вытесняло до конца “старое”, хотя именно на это, казалось бы, претендовало. “Старое” и “новое” в истории России не столько сменяли друг друга последовательно, сколько шли параллельно друг другу, накладываясь друг на друга и делая свое сосуществование особенно парадоксальным, внутренне противоречивым и драматичным (на этом социокультурном механизме основан феномен социокультурной многоукладности России).

Это означало, что противоречивость, разорванность, "кентаврообразность" России и русской культуры являются не временным, пусть и длительным, периодом становления русского менталитета, свидетельствуют не о затянувшейся фазе социокультурной "неоформленности" русского духа, мечущегося в поисках присущих только ему принципов и границ, но о конститутивных свойствах самого менталитета русской культуры, с ее изначальной "безграничностью", широтой, способной "вместить" в себя абсолютные, взаимоисключающие крайности; с ее тяготением к предельным "абсолютам" и отторжением всего, напоминающего "золотую середину" или примирение соперничающих начал, межеумочность компромиссов; с ее готовностью двигаться либо в одну, либо в прямо противоположную сторону — безо всякого "перерыва постепенности", стихийно, спонтанно, — "вдруг". Отсюда — и знаменитая непредсказуемость российской истории, и ее не менее заметная повторяемость, — свойства, проявляющиеся в невиданных, по сравнению с другими странами и народами, масштабах.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: